— А липа же стоит на холме, ты врушка-болтушка, — ясно, что и братик не верит.

— Это новая липа, — упрямится Людка, — новую посадили, но теперь уже корни заложили камнями, чтобы пчелы не унесли и ее. Поэтому у дедушки наверху такие огромные камни.

— Ты все нам врешь, я не верю тебе, — говорю я решительно, — выдумываешь всякие небылицы.

— Это вовсе не небылицы, а сказка, — не соглашается со мной сестра и, чтобы нам стало завидно — ведь мы так любим сказки, — добавляет: — Я почти каждый день придумываю новую. Понятно!

И вдруг что-то поражает меня, словно удар молнии. Сказки придумывает! Значит, Валилес никогда не ходил по этим местам. Батрак в постолах и холщовой рубахе никогда не отплясывал одземка перед царем. Сказку может придумать кто хочет. Я сержусь на Людку и вместе с тем чувствую, что и в меня невольно закрадывается желание придумать сказку. Только о чем? Ведь я никогда не пробовала, даже не имею понятия, как это делается. Но с этой минуты в меня вселяется странное беспокойство.

— Я расскажу вам о траве-осоке, — снова начинает Людка.

Братик собирается слушать. И я тоже, хочешь не хочешь.

— Осока — это заколдованные мечи короля Моцнара[31], замок которого стоял на Остром бугре. Однажды…

Отцовская коса свистит где-то неподалеку. Мы вскакиваем и видим, что отец сердито посматривает в нашу сторону. Должно быть, что-то неладно. Я опрометью бегу впереди всех к овсяному полю.

— Нечего им рассиживаться, — громко говорит отец маме, как бы укоряя ее, — могли бы хоть чертополох из овса выбирать.

— Пускай отдохнут малость. Ведь четыре года надсаживались, ровно скотинка. Пускай хоть почувствуют, что отец вернулся, — пытается защитить нас мама.

Отец улыбнулся, но тут же посерьезнел. И сказал хоть и мягко, но как-то по-военному отрывисто:

— Пускай отдохнут, разве я против! Только нам надо из нужды выбиваться. Земли бы со временем прикупить.

Об этом мечтала и мама. Но ей хотелось, чтобы любой наш труд не только приносил пользу, но и радовал нас.

Она весело кивнула нам:

— Пошли, дети!

Юрко засунул руки в карманы штанов, недовольно покосился на полосы и с явной неохотой принялся за дело. Он даже поворчал, что чертополоху и в овсе хорошо.

— А вот овсу с чертополохом плохо, — сказала мама, — послушай, как он вздыхает.

Ветер клонил стебли к земле, шелестел колосьями, а временами посвистывал.

Нам казалось, что овес жалуется, стонет и плачет от боли. Мы бросились к скошенному овсу и стали вытаскивать из него чертей рогатых, как мы окрестили чертополох.

— Только осторожнее, не растрясите овес, — предупредила нас мама.

— Конечно, — строго добавил отец, — каждого зернышка жалко.

Теперь мы набирались мудрости и от мамы и от отца. Только поначалу нам трудно было привыкнуть к отцовскому тону. Он всегда говорил так, будто приказывал. Однажды в школе учительница сказала нам, что дети, родившиеся под знаком Быка, очень сильные, а вот те, что родились под знаком Весов, раздумчивы и взвешивают как на весах каждое слово. Вот потому, должно быть, я и взвешивала каждый поступок отца и матери. Душой и рассудком я тянулась к маме, а отец привлекал нас всех силой, здоровьем и любовью к работе. Его силе мы просто дивились. Все добрые молодцы из сказок теперь казались нам похожими на него: все те, кто прошел через тридевять земель или сразил двенадцатиглавого дракона. Но те, кто отправился в далекий путь к солнцу, всегда походили на мою маму.

Вот и сейчас она сумела так сделать, что мы с радостью выбирали чертополох из овса и трещали без умолку. Тут же рядом с наслаждением размахивал косой отец. По шее у него скатывался пот. Он старался и нас приохотить к труду. Но после его возвращения нам хотелось вздохнуть полной грудью и, заложив руки за голову, вздремнуть где-нибудь в поле, хотелось на крыльях, как птице, перепархивать с межи на межу, от ручья к ручью, от родничка к родничку, погоняться по лугам за сверчками и бабочками. Или кружить в вышине вместе с ястребом, рисовать взглядом на небе цветы и мечтать об оленях и сернах. Вот так бы почувствовать, что к нам вернулся наш отец. Вот так возместить себе то, что мы упустили.

После полудня, когда мы отдыхали под кустами, мама привлекла к себе Юрко, погладила его по каштановым волосам и заметила:

— Отец мечтает, чтоб ты стал уже взрослым. — Но, должно быть, поняв, что обмолвилась, постаралась тут же смягчить свои слова: — Работать надо, ясное дело. Отец прав. Иначе нам не выбиться из нужды. Только тяжко трудиться вам ни к чему. От этого дети хиреют. — Она поглядела на нас и грустно так улыбнулась: — Вам бы еще порезвиться на воле, птенчики вы мои. У вас и детства-то не было.

Положив голову ей на колени, я грелась на солнышке. Мамины слова все время звучали во мне, и я повторяла их про себя: «Вам бы еще порезвиться на воле, птенчики вы мои». В маминой речи слова обычно сочетались удивительно складно, как ни у кого в деревне. Я повторяла их за ней и заучивала наизусть.

Был полдень.

Солнышко стояло высоко, и я чувствовала, что его лучи опаляют мое лицо, окрашивают мои щеки. Когда я открыла глаза, над нами промелькнула стайка вспугнутых птенцов. И послышались удары по наковальне.

В тени под орешником отец отбивал косу.

Наш обеденный отдых был прерван грохотом, раздавшимся где-то на верхушке Голицы.

Сначала это было похоже на треск ломающихся в бурю деревьев, но, прислушавшись, мы различили шум колес, лязг цепей и цокот копыт.

Мы повыскакивали из-под тенистых кустов, а отец побежал по меже вдоль неубранных хлебов. Именно оттуда во весь опор неслась в долину упряжка всполошенных каурых коней — светлые, вздыбленные гривы были словно из воска. За ними громыхала телега. Колеса оскальзывались по склону, того и гляди, перевернутся.

Отец издали с криком кинулся навстречу лошадям:

— Тпруу… хорошие, тпруу!