Я пытался успокоить их и указал на серьезные последствия такого их поведения. Они принялись выражать свои протесты еще громче, чем прежде, повторяя, что хотят полководцем только меня. Я просил и умолял их, я удалился в свою палатку, я даже угрожал им совершить самоубийство — и действительно чувствовал такое умственное смятение, что острие меча могло бы меня соблазнить, если бы я не вспомнил свой долг перед своей страной.

Но я не мог их переубедить. Они, кажется, питают какую-то безрассудную личную привязанность ко мне, даже до такой степени — я краснею, когда пишу тебе об этом, — что называют меня Помпеем Великим. Никто больше меня не боится, исходя из горького опыта, тени гражданской войны. В сложившейся ситуации прошу тебя, мой господин, из любви ко мне, отменить свой приказ. В противном случае я не несу ответственности за последствия».

Эпикадий только что прочел мне это письмо. Оно все еще наполняет меня гневом и стыдом. Гневом на зеленого, уверенного, высокомерного автора, который не сделал себе труда скрыть свои угрозы, гневом от собственной капитуляции.

Капитуляция. Когда я прочел послание Помпея, то закрылся в своей комнате и заплакал. За день до этого я говорил о том, что вынужден бороться с мальчишками, но прекрасно знал, что никакого сражения не будет. Я был слишком стар — глухой, страдающий подагрой, малоподвижный. Мой триумф пришёл ко мне слишком поздно, под руку с нежданными гостями — старостью и болезнью.

Солдат и государственный деятель — издевался призрак, живущий на задворках моего мозга, за весь этот претенциозный самообман. Я посмотрел на свое отражение в зеркале и с отвращением отвернулся.

И вовсе не люди, даже не боги, а время предало меня.

В полдень я ненадолго заснул, и мне привиделся странный сон.

Я стою на одиноком морском берегу, и передо мной лежит безголовое тело, все еще в панцире, отливающем золотом. Кровь капает с шеи и впитывается в светлый чистый песок.

Бескрайний горизонт мерцает, горячий ветер шелестит в тростнике и приносит вкус соли, который чувствовался на моих губах. Я поднял глаза от неопознанного тела, и передо мной возник Хрисогон. Он нес отрубленную голову, держа ее за длинные седеющие волосы и размахивая ею, — непристойная пародия на Персея и Медузу. Он беззвучно смеялся, и от этого тихого смеха воздух дрожал, будто от жары.

То была голова Помпея.

Даже в смерти его глаза все так же глядели с омерзительным тщеславием и эгоизмом. Я смотрел на широкий высокомерный лоб, острый подбородок, слабый, маленький рот куриной гузкой, и во сне меня обуял гнев.

Темное лицо Хрисогона расплылось, стало меняться и приобрело черты Митридата, коронованного треугольной тиарой.

Я выхватил свой меч и бросился на него. Но когда острие вонзилось в его тело, он превратился, словно Мидас, в золото, и голова Помпея, став тоже золотой, раскачивалась в его металлических скрюченных пальцах, даже кровь на его руках превратилась в мелкую золотую пыль и осыпалась в соленые пески. Я осмотрелся и увидел, что в этой песчаной пустоши лежали выбеленные до блеска кости несчетного количества мертвецов, а подле них — их ржавеющие панцири, позади — громадные горы сокровищ, золотых монет, драгоценных камней, бронзовых вещиц — достаточно трофеев, чтобы насытить сотню армий. И в пальцах этих скелетов гнили пергаменты, тяжелые от старых печатей, я понял, не читая, что там перечислены дома и поместья, переданные им. И надо всем этим — дующий соленый, равнодушный ветер и блестящий песок, а вдалеке, за тростником, — лишь одинокие чайки парили на просторе.

Я хотел обратиться в бегство, но мои отяжелевшие ноги беспомощно увязли глубоко в песке. Пока я прилагал отчаянные усилия, из дюн зигзагами выскользнула змея, желтая змея, и, зашипев, вонзила свои клыки прямо мне в живот.

Тут я проснулся, вспотев от ужаса. От боли мое тело свело судорогой. Я закричал что-то бессвязное, и рабы прибежали на мой зов. Позвали Эскулапия, и он успокоил меня как мог. Слушал и кивал, пока я рассказывал ему свой сон, его старое желтое лицо опечалилось под бременем знания и мудрости.

Он дал мне лекарство, чтобы унять боль. Я попросил его остаться со мной. Он молча присел на низенькую скамеечку у постели. Рабы вытерли губкой мое лицо и приподняли в более удобное положение. Из угла на меня смотрел сидящий за своим письменным столом со стилусом в руке Эпикадий, его худое лицо замерло от горя.

Я откинулся на нагромождение подушек, лекарство боролось с мучившей меня болью, мои мысли блуждали где-то в прошлом, вне этого отяжелевшего больного тела, которое тянуло меня вниз, в землю.

Эскулапий спросил:

— Хочешь, чтобы я растолковал тебе твой сон, мой господин?

Я покачал головой:

— Нет, я сам его прекрасно понимаю.

Эскулапий медленно кивнул.

Я осведомился, с трудом выговаривая слова:

— Сколько мне еще осталось?

Последовала пауза.

— Ты умираешь, мой господин.

— И скоро? Скоро я умру?

— Не могу сказать. Теперь тебе могут помочь разве что боги. Я могу лишь облегчить твои страдания, мой господин.

Я сказал:

— Ты — честный человек, Эскулапий.

Его темные глаза быстро сверкнули с болью, но он ничего не сказал.

— Ты веришь в магию, Эскулапий? Твоя клятва Гиппократа позволяет тебе практиковать это искусство?

Лекарь смотрел на меня с состраданием.

— Мой господин, — сказал он, — неужели твоя ненависть к Помпею столь сильна?

Мои мысли ускользнули от него прочь из этой тесной душной комнаты. Я заговорил, и мои слова вернулись ко мне из прошлого эхом, слабым, как шелест осенних опавших листьев под копытами коня в лесу. Тихое царапанье стилуса Эпикадия вторило им.

— Это слабых я должен бояться, но понял это слишком поздно. Сильных я знал и понимал.

«Маленькое тщеславие, мелкие амбиции. В одиночку они бессильны. Вместе они обретают силу своих страстей. И толпа поддерживает их, видя в таких глупых людях отражение своих собственных душ. Философы обманывались. Люди не стремятся к добру. Они его ненавидят, потому им стыдно. И они уничтожают его, если могут.

А я не думал об этом, я не понимал. Я не мог понять ужасную силу их слабой ненависти. В конце концов их ненависть и страх обрели форму и стали оружием у них в руках.

Они каждый день видели Хрисогона в общественных местах Рима — грека, бывшего раба, моего фаворита. Фаворита тирана, который купил себе огромный дом на деньги убиенных, грека-вольноотпущенника, который расхаживал по чужой стране с такой же надменностью, как любой из патрициев, а свободные