Мы с бабушкой кивнули в знак согласия.

– Может случиться, моя сестра найдет, что миссис Гаммидж – я не говорю наверняка, но так может случиться, – немного… как бы сказать… ей надоедает. Потому-то я не хочу, чтобы миссис Гаммидж жила с ними, ей следовало бы найти «покрышку над головой», чтобы она уж там рыбачила сама для себя («покрышка над головой» означало на местном диалекте «дом», а «рыбачить» – «заботиться»), а для этого я перед отъездом оставлю ей маленькую пенсию, чтобы она ни в чем не нуждалась. Какой это преданный человек – славная старушка, да к тому же совсем одинокая! В ее годы ей уже не под силу выносить качку на корабле и скитаться по дремучим лесам в далекой, необжитой стране. Вот как я собираюсь поступить с ней.

Он ни о чем не забыл. Он думал о нуждах и тяготах каждого, только не о себе самом.

– Эмли будет жить у меня, – бедное дитя, как она нуждается в отдыхе и покое! – покуда мы не уедем, – продолжал он. – Ей ведь надо что-нибудь сшить себе на дорогу. И я надеюсь, что она позабудет перенесенные мучения, если снова очутится у своего дяди, который, хоть и грубоват, но так любит ее…

Бабушка, к вящей радости мистера Пегготи, кивком головы дала понять, что разделяет эту надежду.

– Есть еще одно дело, мистер Дэви, – продолжал он, сунул руку в нагрудный карман, вытащил оттуда знакомый мне бумажный пакетик и разложил на столе его содержимое. – Вот эти банковые билеты – в пятьдесят фунтов и в десять. К ним я хочу приложить деньги, которые были у нее, когда она оттуда ушла. Я ее спросил, сколько она с собою взяла (но не сказал, зачем спрашиваю), и эти деньги добавил. Я не больно учен. Будьте добры, взгляните, все ли правильно.

Он протянул мне, в оправдание своей «учености», листок бумаги и внимательно следил за мной, пока я просматривал запись. Все было совершенно правильно.

– Благодарю вас, сэр, – сказал он, получая назад листок. – Если вы не возражаете, мистер Дэви, эти деньги я вложу перед отъездом в конверт и надпишу его имя, а потом вложу этот конверт в другой, с адресом его матери. Ей я напишу так же коротко, как сейчас говорю вам, что это за деньги, а также о своем отъезде, так что вернуть их мне ей не придется.

Я сказал ему, что, по-моему, так и надо сделать, да, я совершенно уверен, что так надо сделать, раз он считает это правильным.

– Я только что сказал, что еще есть одно дело, – продолжал он, с грустной улыбкой пряча пакетик в карман, – а их не одно, а два. Когда я уходил из своей комнаты сегодня утром, я не очень-то был уверен, смогу ли я отправиться к Хэму сам и сообщить ему о том, что, слава богу, произошло. Вот я и написал ему письмецо и послал по почте и рассказал, как все было. И написал, что завтра приеду, чтобы уладить там свои маленькие дела, – тогда легче станет на сердце, – и, верней всего, попрощаюсь с Ярмутом.

– И вы хотите, чтобы я с вами поехал? – спросил я, чувствуя, что он чего-то не договаривает.

– Если бы вы были так добры, это их очень порадовало бы, я знаю, мистер Дэви, – сказал он.

Моя маленькая Дора была в хорошем расположении духа и очень хотела, чтобы я поехал, – я поднялся наверх и рассказал ей об этом, – а потому я охотно обещал сопровождать мистера Пегготи. На следующее утро, заняв места в ярмутской карете, мы отправились в хорошо известные мне края.

Вечером, когда мы шли по знакомой улице, – невзирая на мои протесты, мистер Пегготи нес мою дорожную сумку, – я заглянул в лавку «Омер и Джорем» и увидел там старого моего друга мистера Омера, курившего трубку. Мне не хотелось присутствовать при встрече мистера Пегготи с сестрой и Хэмом, и мистер Омер явился предлогом, чтобы задержаться.

– Как поживает мистер Омер после такой долгой разлуки? – спросил я, входя в лавку.

Чтобы лучше меня разглядеть, он разогнал рукою облако табачного дыма и, к большой своей радости, тотчас же меня узнал,

– Мне следовало бы, сэр, встать, чтобы поблагодарить вас за честь, которую вы мне оказываете своим посещением, но ноги мои вышли из строя, и теперь меня возят в кресле. Впрочем, если не считать ног и одышки, я, слава богу, здоров.

Я поздравил его с тем, что у него бодрый вид и хорошее расположение духа, и тут увидел, что кресло его на колесиках.

– Хитрая штука, правда? – спросил он, проследив за моим взглядом и поглаживая рукой подлокотник кресла. – Легко на ходу, как перышко, а надежно, как почтовая карета. Крошка Минни, да благословит ее бог! – это моя внучка, дочка Минни, вы ведь знаете, – подтолкнет его изо всех своих силенок, и мы катимся, веселы и довольны! И вот что еще скажу – не сыскать другого кресла, в котором удобнее было бы сидеть да покуривать трубку!

Я никогда не встречал второго такого славного старика, как мистер Омер, который способен был видеть вещи только с хорошей стороны и радоваться этому. Он так сиял, будто и кресло, и его астма, и неподвижность ног были только различными деталями великого изобретения, сделанного ради того, чтобы он мог полнее наслаждаться своей трубкой.

– Уверяю вас, что, сидя в этом кресле, я узнаю мир лучше, чем когда бы то ни было раньше, – продолжал мистер Омер. – Вы бы удивились, если бы я рассказал, сколько людей заходит сюда в течение дня поболтать. Ей-ей! Да и в газетах, с той поры как я уселся в это кресло, новостей раза в два больше, чем раньше. Ну, и читаю же я, прямо бог знает сколько! Вот почему я и чувствую себя таким здоровым. Ослепни я, что бы я стал делать? Стань я глухим, что бы я стал делать? А ноги, какое это имеет значение? Да ведь из-за ног, когда я мог ходить, я только больше задыхался. Теперь же, когда я захочу выйти на улицу или подальше, на берег, мне стоит только позвать Дика, младшего ученика Джорема, и я качу в собственной карете, как лондонский лорд-мэр!

Тут он чуть не задохся от смеха.

– Да благословит вас бог! – продолжал он, снова принимаясь за трубку. – Человек должен принимать и хорошее и плохое. Вот к чему в этой жизни он должен приучаться. У Джорема дела идут прекрасно. Прекрасно!

– Очень рад, – вставил я.

– Я знал, что вы будете рады, – заметил мистер Омер. – Джорем и Минни – как два голубка. Что еще человеку нужно? Какое значение имеют ноги по сравнению с этим!

Он сидел и попыхивал трубкой и с таким великим пренебрежением говорил о собственных ногах, что показался мне милейшим чудаком.

– А с тех пор, как я взялся за чтение, вы взялись за сочинительство, хе-хе, не правда ли, сэр? – смотря на меня с восхищением, сказал мистер Омер. – Какую прекрасную книжку вы написали! Какую интересную! Я прочитал ее от слова до слова. А сказать, чтобы она меня усыпляла, – ни-ни!

Я засмеялся, выражая этим свое удовлетворение, но, признаюсь, такая ассоциация показалась мне многозначительной.

– Даю вам честное слово, сэр, – продолжал мистер Омер, – что, когда я положил это произведение на стол, эти три увесистых томика, – раз, два, три, – я был горд, как Панч, при мысли о том, как я когда-то имел честь познакомиться с вашим семейством. О боже мой, сколько времени с тех пор прошло! Это было в Бландерстоне. Познакомился я с одним хорошеньким малышом, а он лежал рядом с леди… И вы сами были тогда еще совсем юный. Боже мой, боже мой!