Они проговорили всю ночь. Ксендз рассказал психологу все, как на исповеди. Он сам это так назвал. Говорил искренне. Голос его дрожал, когда он вспоминал старые времена: начиная со знакомства с Моникой и попытки самоубийства, после которого он пребывал в коме. А потом о чудесном возвращении, которое – тогда он верил в это – произошло благодаря Божьему милосердию. Он хотел не жить среди людей, а служить им. Перечеркнуть прошлое, сбежать от зла. Поэтому поступил в семинарию.

– Автобус ударил меня по касательной, я перелетел на газон. Врачи не могли в это поверить. Я отделался лишь переломом ноги и несколькими ушибами, от которых не осталось никаких следов. – Он почесал нос. – Я впал в посттравматическую кому и не хотел просыпаться. Но Бог решил за меня. Я поверил, что это чудо, и поклялся больше никогда не говорить ни слова касательно этого дела. Сейчас я знаю, что выжил только затем, чтобы жить с этим пятном всю жизнь.

Саша в основном слушала и наблюдала за ним. Говорила мало. Казалось, эта история по-прежнему живет в нем. Он рассказывал об отце, Слоне, убитых брате и сестре Мазуркевич – по его мнению, их смерть не была несчастным случаем, – как будто те драматические события происходили не далее как вчера. Он уже простил преступников, потому что это предписано христианской верой, но себя простить не мог. Он бескорыстно помогал другим, чтобы искупить свою вину и молчаливо провозглашать: «Мне тоже нужна помощь!» Он признался, что много раз исповедовался в своих грехах, говорил о них со своими духовниками, но до сих пор не понял, что тогда случилось. Ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь снял с него этот груз. Или хотя бы объяснил ему, что произошло. Почему? За что добрый Боженька наградил их таким опытом?

Залусская была насторожена и подозрительна. Альбом, посвященный Игле, деревянный пистолет, который он ей показал, и, наконец, вчерашнее признание Люции – все это бросало тень на образ кристально чистого духовного лица, которым она его до сих пор считала. Тем не менее Саша поймала себя на том, что сочувствует ему. Этому человеку не будет покоя, пока дело о гибели Мазуркевичей не будет раскрыто.

– Предполагаю, что Пшемек погиб именно поэтому, – еще раз подчеркнул священник, указывая на пистолет-игрушку. – Дело было не только в краже, но и в информации, которая случайно оказалась доступна ему. Может быть, он не все мне рассказал? Сейчас я уже не узнаю этого. А те, кто знает, не заинтересованы в том, чтобы нам помочь. Молчание – это их гарантия безопасности. Почему они убили Монику, до сих пор не могу понять. Так же как и того, почему меня оставили в живых. Ведь они же знали, что я тоже принимал в этом участие. Может, отец вступился за меня? Наверное. Мы были всего лишь детьми, которые случайно впутались в серьезное и опасное дело. Они не должны были убивать их. Ни один из нас не стал свидетелем чего-то такого, что могло бы им навредить. Единственное, что на самом деле было, – это кража пистолета. Пшемек взял его.

– Кто такие эти «они»? – резко перебила Залусская монолог Мартина. Она тоже устала. Под глазами наверняка синяки, запах собственного пота неприятно раздражает нос. Она мечтала о ванне и своей подушке.

– Я уже сказал. – Он пожал плечами. – Все фамилии людей, связанных с этим делом, были мной названы. Больше я ничего не знаю.

Профайлер положила деревянный пистолет на стол и указала на альбом, лежащий рядом. В нем были собраны все статьи, касающиеся карьеры Иглы. Последняя статья, о его смерти, еще не была вклеена, хотя ксендз уже вырезал ее из газеты и вложил в папку.

– Вы не боялись, что кто-нибудь найдет это и свяжет вас со смертью подростков? – спросила Саша.

– Когда-то – боялся, – подтвердил он. – Но когда погиб Игла, я понял, что мое молчание было ошибкой. Они хотят, чтобы я сидел тихо, а я так и делал в течение всех этих лет. Но все. Хватит. Я должен наконец узнать, кто стоит за всем этим.

– Без вашей помощи у меня не получится раскрыть это дело.

– Можете на меня рассчитывать во всем. Разве что только тайна исповеди… Я стараюсь быть не самым плохим священником. Эту клятву я не могу нарушить.

– Понимаю, – вздохнула Саша.

Он встал, вынул примитивную итальянскую кофеварку.

Она наблюдала за тем, как Мартин наливает воду, аккуратно и уверенно насыпает кофе и зажигает газ под металлическим сосудом. Через несколько минут священник поставил перед Сашей чашку с ароматным напитком, а сам сел по другую сторону стола. Окно было голубым. Светало. Еще немного, и лампу можно будет выключить. Саша очень любила это время суток. Когда-то, до рождения дочки, она часто работала по ночам и только в это время ложилась спать. Она подняла голову, потому что Мартин опять начал говорить.

– Бывают в жизни такие моменты, которые навсегда изменяют ее течение. После них уже ничто не будет таким, как раньше. Господь направляет нас, авансом доверяет нам, ведет. Но решение принимаем мы сами. Он всезнающ, всесилен. Может, но не хочет заставлять нас что-либо делать. Он не скажет: выбери это, потому что так будет лучше для тебя, а просто указывает: это добро, а это зло. Выбирай. Иногда, правда, зло скрывается под личиной привлекательности, и мы позволяем обмануть себя. Плохих людей не бывает, есть просто те, кто сделал неправильный выбор или вообще не имел выбора. Позже нам хочется, чтобы это оказалось только коротким наваждением, сном, но, увы, вернуть уже ничего нельзя. Поэтому человек до конца жизни будет стремиться к тому, чтобы исправить ошибку, принять другое решение, повернуть время вспять.

Она с беспокойством посмотрела на него. Священник не должен так говорить. Это слова человека, нуждающегося в лечении.

– Ничего нельзя повернуть вспять, – перебила она его, – но никогда не поздно все начать сначала, создать совершенно новый финал.

– Я знаю. – Он улыбнулся. – Карл Бард. Он прекрасно пишет, как настоящий христианин. Но я уже не могу похвастаться таким оптимизмом. Собственно говоря, я вообще не должен быть священником. Мне все чаще кажется, что я теряю веру.

Залусская подвинулась на стуле:

– Как это? Ведь вы помогаете другим людям, занимаетесь экзорцизмом. Я сама видела.

– Другим я могу помочь. А себе не получается. – Он махнул рукой. – Если бы у меня было достаточно сил и смелости, я ушел бы в пустыню и там умер. Но все-таки я трус. Боюсь кары Господней. Боюсь дьявола и самого себя.

Он замолчал, и они какое-то время сидели в тишине.

– Может быть, вы писали когда-то? Стихи, музыку? – прервала тишину Залусская.

Он едва заметно улыбнулся:

– Очень слабенькие. У меня нет таланта, да и дисциплины тоже. Я даже ни разу не записал ни одной проповеди. Я просто говорю то, что лежит на сердце.

– Вы хоть раз солгали?

– Да. – Он склонил голову. – Я нарушил все десять заповедей.

– Все десять?

– Я убил тех двоих. Это из-за меня они погибли.

– Вы не смогли простить себя.