– Ха! – ухмыльнулся Сарматов. – Как же они проглядели, что я внук казачьего есаула, участника Гражданской… с той стороны?

– И полного георгиевского кавалера при этом, – в тон ему подхватил собеседник, – который троих сыновей отдал на Отечественную, а четвертого, отца твоего, значит, – на корейскую. Тебя же, внука своего единственного, в нежном возрасте в Суворовское училище определил.

Грузный замолк и задумчиво сказал, но уже не обращаясь к Сарматову, а будто бы споря с кем-то:

– Шалите, ребята!.. Россия будет Россией, потому что такие есаулы и нижние чины в ней всегда найдутся! – Подняв на Сарматова посуровевшие глаза, он добавил: – Тебе у нас служить придется напрямую ей, родимой. Ну что, продолжать тебя убеждать или хватит уже?

– Не стоит, товарищ генерал-лейтенант! – отчеканил Сарматов.

– Вспомнил, сукин сын! – засмеялся генерал. – Я, грешным делом, стал думать: может, ему и впрямь в сельве память отшибло! Но не забывай, что умение забывать навсегда относится к специфике твоей будущей работы, – сказал он и протянул Сарматову блокнот и ручку. – Пиши фамилии тех, кого хочешь забрать с собой. Тех, у кого дети, лучше не трогай.

Написав в блокнот несколько фамилий, Сарматов возвратил блокнот со словами:

– Четверо… Трое – офицеры, один сержант. Но каждый из них должен решать сам, без принуждения…

– Это я тебе обещаю! – пряча блокнот, сказал генерал и, с любопытством оглядев Сарматова, произнес официальным тоном: – Значит, так, майор, отныне вам придется быть осторожнее в связях… Лучше, чтобы о них мы узнавали от вас.

– Это тоже относится к специфике моей новой работы? – поинтересовался Сарматов.

– Да, – коротко ответил генерал.

– Вы имеете в виду…

– Голова садовая, ты хоть знаешь, кто она?

– Во время переливания крови несколько неудобно выяснять биографию донора.

– И в постели неудобно? – ухмыльнулся грузный.

– В постели тем более, – без тени смущения ответил Сарматов.

– Ладно, все равно завтра все закончится, – устало сказал гость.

– Почему? – мгновенно насторожился Сарматов.

– Потому что завтра вы улетаете в Москву, но она на пассажирском «Боинге», а ты – на транспортном «Иле», улавливаешь разницу?..

– Каждый едет в своем классе?..

– Вот именно, майор, каждый в своем!

* * *

Под вечер со стороны океана снова пришел тропический ливень с грозой. Прибрежные пальмы качались и клонились к земле. Их контуры четко прорисовывались в частых вспышках ярких молний, полосующих небо над океаном, по которому неслись к берегу и с грохотом разбивались о него гигантские черные волны.

Сарматов стоял у окна, не в силах оторваться от разбушевавшейся стихии. Когда его шею обвили горячие, ласковые женские руки, он от неожиданности вздрогнул.

– «Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит…» – вдруг тихо сказала она. – Классики всегда точны, не правда ли, Игорь?

Он отвернулся от окна и, притянув ее к себе, стал покрывать поцелуями ее плечи, шею, лицо. Потом отстранился и пристально посмотрел в ее кажущиеся в сумерках черными глаза – в них отражались полосующие небо молнии.

– Сказка кончилась, Афродита-Рита, завтра я улетаю в Москву!

– Знаю! – кивнула она. – Увидела того, с вертолета, и поняла. Но у нас еще есть последняя ночь, и никто не сможет отобрать ее.

Их тела сплелись в единое целое. Будто разбуженная буйством природы за окном, их страсть вспыхнула с такой же неистовой силой…

Когда первые сполохи занимающегося утра заглянули в окно комнаты, она, не стесняясь своей наготы, подошла к двери, ведущей на веранду, и распахнула ее. Гроза, ярившаяся всю ночь, прекратилась, лишь глухие стоны грома еще доносились откуда-то из сельвы, да капли, падающие с крыши веранды, отбивали монотонный печальный ритм.

– Ты любишь меня? – спросил он.

Она рухнула на кровать и покачала головой:

– Таких, как ты, мой Сармат?.. Таких не любят. К счастью или к несчастью моему, в таких сгорают… Да только все равно ведь ты меня не позовешь. У тебя война – твоя любимая, вместо женщины. «Наши жены – пушки заряжены»! Так? Ты, небось, лежишь со мной, а сам думаешь: «Навязалась на мою шею!» Молчи, молчи, знаю, что не права. И права в то же время! – Она смотрела на него огромными глазами, из которых уже готовы были брызнуть слезы. – И не зови, не надо, набиваться не буду. Ведь мне же, как каждой бабе, дом нужен, семья, дети. Так что моя дорожка определена.

– Что значит определена? – глухо спросил он, может быть, впервые в жизни не зная, что делать, что сказать.

От беззвучных рыданий вздрогнули ее плечи, и она совсем тихо сказала:

– Ох, Игорь, я же замужем. Он служит в ведомстве вроде твоего.

«Сам я, конечно, в войне не участвовал, но был ранен…» – вспомнил вдруг Сарматов слова незабвенного капитана Ба́рдака, который, гоняя его в учебке, научил еще и другой мудрости: «Если баба замужем – отвали».

И пока он мучился, не зная, что должен сказать, Рита вдруг склонилась над ним и, глядя прямо в глаза, сказала:

– Что бы ни случилось с нами, помни – мы с тобой одной крови. Одной – помни!

Восточный Афганистан

5 июня 1988 года

Заходящее солнце через ветви маскировки проникло в пещеру, заполненную густым мужским храпом.

Первым проснулся американец, прикованный здоровой рукой к Сарматову. Приподнявшись на локте, он попытался пошевелить больной рукой. После немалого усилия рука приподнялась почти до уровня плеча. Американец дернул Сарматова. Тот вскочил как ужаленный и схватился за автомат. Американец улыбнулся во весь рот и кивнул подбородком на стену пещеры, на которой в красных косых лучах солнца плясала тень его руки с растопыренными шевелящимися пальцами.

– Майор, похоже, мои дела не безнадежны! – обрадовался он. – Я начал чувствовать пальцы!

– Похоже! – облегченно пробасил Сарматов и сорвал с его плеча повязку. – И рана сухой коркой покрылась… Знали мои предки толк в этом деле!..

– Готов это признать! – улыбнулся американец и вновь пошевелил пальцами. – Русские говорят: до свадьбы заживет, да?

– А ты что, не женат? – спросил Сарматов, накладывая на рану тампон и пластырь.

– Женат! Штат Оклахома! – с готовностью ответил американец. – У меня есть жена, сын Ден и дочь Джулия. А у тебя есть жена?

– Жена? – переспросил Сарматов, поймав на себе пронзительный взгляд сидящего неподалеку Савелова. Сарматов отвернулся и хмуро бросил: – Жена при моей профессии непростительная роскошь, полковник.

– Нет, ты не прав! – покачал тот головой. – После нас должны оставаться дети.

Савелов поднялся и пошел мимо них к выходу.

– Сменю часового, – кинул он на ходу.

Сарматов посмотрел ему вслед и, не поворачиваясь, напел себе под нос: