…Сквозь редкие трещины в штукатурке просачивалось оранжевое свечение: слуги зажгли лампы, а это означало, что наступил вечер. До Аракаси доносился серебристый женский смех, и среди общего щебетания то и дело был слышен голос, напоминавший Мастеру о девушке в далеком городе и о послеполуденных ча-сах, проведенных с нею среди шелковых покрывал. Аракаси раздраженно поежился, недовольный собой. Слишком часто Камлио приходила ему на ум: снова и снова память воскрешала в воображении ее роскошные густые волосы, ее молочно-белую кожу и ее поцелуи — и каждый раз его обдавало жаром любовного томления. Однако он понимал, что его томило не просто воспоминание о плотском совокуплении. Он не мог позабыть ее глубокие глаза, в которых светился ум, прячущийся порою под маской скуки или лукавства. Ее манера держаться казалась резкой и насмешливой, но то была лишь броня цинизма, за которой таилась боль. Он был уверен не только в том, что его руки и тело были ей приятны, — он не сомневался и в другом: будь у него в запасе время, он сумел бы прикоснуться к светлой стороне ее натуры, спрятанной, подобно сокровищу, в охраняемых глубинах души.

Если он останется в живых после всех превратностей этого вечера, он выкупит ее и даст ей свободу; может статься, он сумеет открыть ей более головокружительные радости свободной жизни. Если она согласится принять его… если, после целой жизни, потраченной на угождение прихотям многих хозяев, она не прониклась отвращением ко всем мужчинам…

Во тьме чердака губы Аракаси скривились в гримасе презрения к себе. Он грезит! Он грезит, как мальчишка, свихнувшийся от любви! Разве жизнь не научила его, что нельзя доверяться непредсказуемым желаниям сердца?

Мысленно разразившись проклятием, он стряхнул наваждение.

Что за подлая ирония судьбы! Возложенная на него миссия, ради исполнения которой он завязал знакомство с Камлио, сама по себе могла навлечь на нее большую беду. Он не заблуждался: ожидать, что он уйдет живым из этого дома, означало требовать от богов чуда. Обстоятельства как будто благоприятствовали задуманному им нападению на Обехана. Но даже если он сумеет нанести смертельный удар, даже если он сумеет ускользнуть от самых искусных убийц тонга… разве можно рассчитывать, что его впоследствии не настигнет мстительная ярость Тайренхана, преемника Обехана?

От усталости и напряжения Мастера пробирала дрожь. Он перехватил поудобнее рукоятку кинжала, почувствовав, что она успела стать скользкой в его вспотевшей ладони. Неотвязные мысли не давали передышки. Кто бы мог поверить, что с ним приключится подобное? Какая-то куртизанка-прелестница сумела так его увлечь, что он поставил ее благополучие выше воли Мары — госпожи, которой он присягнул на верность, чья жизнь стала для него дороже собственной? Да, Камлио это сумела. Обехан, главарь общины Камои, умрет — этого требуют интересы Мары. Но если Мастер справится с задачей и притом останется в живых, то… Он уже сознавал, что в этом случае какую-то малую, тайную частицу собственной души он обязан сохранить для самого себя. Чем бы ни была порождена его тревога за куртизанку — любовью, глупой жалостью или чем-либо иным, — отмахиваться от этого чувства не следовало. Самоуважение, заново обретенное им после гибели рода Минванаби, требовало, чтобы он научился прислушиваться к зову своих личных потребностей — потребностей человека и мужчины — и примирять их с велениями долга, ежедневно ведущими его навстречу опасности.

Тысячу раз он мог погибнуть безымянным, в обличье нищего, странствующего священнослужителя, моряка, предсказателя судьбы, торговца пряностями, зеленщика или гонца-скорохода. И тысячу раз он без колебаний шел на риск, ибо уже успел заглянуть в бездну и не боялся смерти. Но теперь, когда любая помеха была особенно нетерпимой, оказалось, что не всякое препятствие можно просто отбросить с дороги. Если уж суждено умереть, он хотел бы, чтобы его прах удостоился почестей на земле Акомы и чтоб над погребальным костром его имя вырывалось из уст прекрасной куртизанки с опухшими от слез глазами. Но получалось, что он поддался чувствам, особенно неуместным теперь, когда ни в коем случае нельзя допустить, чтобы его опознали.

Продолжение династии Акома, правительница которой в свое время предоставила ему шанс и дала средства, чтобы возродиться для чести, а возможно, и сохранение самой Империи зависело от безупречного самообладания Аракаси. Жизнь, какую он вел доселе, была настолько беспокойной, что в прошлом лишь один раз он познал волнения любви. Потом вся его привязанность сосредоточилась на Маре, приняв форму восторженной преданности женщине, вернувшей ему честь и гордость. И хотя он боготворил Мару, она не смущала его покой и не снилась ему по ночам. Аракаси поклонялся ей, как жрец поклоняется богине. Но Камлио затронула в нем иную струнку, скрытую от всех. И прежде всего от него самого, с горечью подумал он.

Женский смех затих. Аракаси напрягся: его оторвал от воспоминаний звук шагов. Кто-то ступал по полу внизу — кто-то тяжелый, обутый в кожаные сандалии с двойной подошвой. Одна из женщин издала приветственный возглас, и по изразцовому полу зашуршали босые ноги: хозяину подносили подушки и угощения, предположил Аракаси. Он едва заметно переменил позу; рука, сжимающая нож, была сухой и горячей.

Воздух вокруг его насеста внезапно показался невыносимо удушливым. Понимая, что нельзя выдать свое присутствие раньше времени, он боролся с искушением поглубже вздохнуть, выйти из неподвижности, действовать. Смешанные ароматы благовоний просачивались через щели в штукатурке и застаивались в спертом воздухе. Аракаси отчетливо различал звон тонкого хрусталя, когда прислужницы подали хозяину освежающий напиток; позднее Мастер уловил запах ароматического масла, а потом услышал шумные вздохи удовольствия, издаваемые мужчиной, которому явно доставляли удовольствие искусные руки опытных массажисток. А в это время собственное измученное тело Аракаси готово было изменить ему, поддавшись предательской судороге.

Терпение, беззвучно заклинал он себя.

Еще позже семенящие шаги возвестили об уходе девушки-кастелянши: как видно, тяжелая корзина с испачканными простынями и полотенцами замедляла ее поступь. Полузакрыв глаза, Аракаси пытался представить себе, как выглядит комната под ним и кто где в ней располагается.

Ритм музыки замедлился; певица закончила исполнение любовных песен, и ее голос соскользнул в томное мурлыканье. Хрустальный кувшин, в котором, видимо, содержалось вино сао, приправленное пряностями, прозвенел, когда его поставили на поднос из полированного камня. Аракаси предположил, судя по звуку, что кувшин уже почти пуст. Восковые свечи догорали; сквозь мельчайшие трещины в потолке проникали скудные лучики более теплого оттенка: лишь одна масляная лампа освещала теперь комнату внизу. Мастер услышал шелест упавшей тонкой ткани, и хозяин дома поднялся на ноги, при этом отчетливо скрипнули суставы у него в коленях. Он потянулся и глубоко вздохнул.

С момента его появления в гареме это был первый раз, когда глава Камои заговорил.

— Джейса, — произнес он и немного помедлил, прежде чем объявить следующие имена. В эту минуту у него в глазах наверняка горела похоть. — Аламена, Тори.