«Все они, бабы, такие, – думает он, вколачиваясь в нее. – Суки, мазохистки, прошмандовки. Суки! Суки! Суки!»

Вдруг он замечает слезинку у нее на щеке. И струйку крови, медленно ползущую от прикушенной губы.

«Господи, – думает. – Что я делаю? Это же Ая, Ая – любовь моя единственная. Что я творю? Мразь я конченая».

Он высушивает горячим дыханием слезинку. Он впитывает сухой кожей струйку крови, ранку зализывает на губе, как зверек набедокуривший.

– Прости, прости меня, – шепчет нежно.

И вновь они проваливаются в безмятежность тягучую. Радуются, резвятся в водах любви. А потом качаются на них медленно и плавно. Наслаждаются уверенностью и спокойствием немыслимым. Но опять мелькают лица жены и детей, и опять закипает в нем злоба. И снова он унижает Аю, больно делает. И раскаивается потом. И в нежность вновь проваливается…

Круг за кругом одно и то же. Любовь – ненависть. Взлет – падение. Он измучил себя и ее. Конца не видно мучению. Не получается кончить. Не хватает чуть-чуть. И любви не хватает, и ненависти. Так и мечется он между двумя чувствами, не в силах остановиться. Выбор сделать. А когда решает все же выйти из нее, признать поражение, вспыхивает, ослепляя, прозрение: «Это же и есть жизнь, – думает он. – В ней все заключено. Любовь, ненависть, страх, благородство, самопожертвование, подлость, радость и горе. Жизнь не спирт чистый, а коктейль затейливый. Из миллионов ингредиентов состоит. Поэтому и вкусная такая. Не оторваться. Боги чистые продукты употребляют. А люди смертные только коктейли. Сгорают они от чистых продуктов быстро. Слишком крепко для них. И любви чистой не бывает, всегда подмешано что-то. От примесей любовь только лучше становится. Полнее, объемнее. Не бог я, не способен на любовь божественную. Ну и что? Человек зато. Немало это уже само по себе. Много даже».

Он смотрит на Аю. Читает в ее глазах мыслей своих отражение. Попали они в такт сейчас. Почувствовали друг друга. В резонанс вошли, вразнос, в ширь беспредельную… А потом взорвались, перемешались друг с другом и каждым миллиметром кожи своей, каждой клеткой и атомом ощутили они нелогичное, противоречивое, но такое притягательное и сладкое бытие. Исчезла безмятежность, ушла чистота, страх и беспокойство вернулись. Но так хорошо им еще никогда не было.

Когда отдышались, погрустнели оба. Бледным им мир показался, выцветшим и скукожившимся после пережитого. Лежали, молчали, в небо смотрели сквозь разбитые рамы. Солнышко за тучи скрылось. Посерел мир, на фотографию похож стал, черно-белую. Дождь пошел. Сначала медленно и неуверенно. На вкус как бы землю пробуя. А потом зашумел, заныл на одной яростной ноте и в ливень превратился. Алик повелел разбитому стеклу вновь стать целым. Осколки взлетели с пола, закружились в вихре, группироваться начали. Навстречу осколкам падал дождь. Капли сталкивались с кусочками стекла, взрывались, разбрызгивались, сами на стекло становились похожи. Красиво невероятно.

– Рядом все, – прошептала Ая. – Насколько же все рядом. Радость и грусть, любовь и ненависть. Все рядом.

– Ты что, мысли умеешь читать?

– Угу. А еще я умею писать, считать и вышивать крестиком. Дурачина ты. Я люблю тебя. Ты – это я. Я все про тебя знаю. Сказать не все могу, а знаю все.

– И что же ты знаешь? Говори. Я сам не все знаю. Не молчи, пожалуйста…

– Плохо тебе.

– Вот это открытие. Вот это прям чудеса проницательности ты проявила. Ая Острый Глаз. Молодец. Умница.

– Случилось что-то, да? С семьей, с детьми, да?

– Случилось. Я, наверное, к тебе навсегда.

Последовавшую реакцию предположить было трудно. Взвилась его любовь, как синяя пионерская ночь кострами пылающими. Прыгнула на пол. Над ним нависла.

– Не сметь! – закричала. – Не сметь говорить это страшное и глупое слово – «навсегда»! Нет никакого навсегда. Навсегда – это смерть. А я отрицаю смерть. Не признаю. И поэтому нет смерти. И «навсегда» нет!

Гнев Аю очень красил. Блестели изумрудным огнем огромные глаза, развевались пожарищем медные волосы. Амазонка. Воительница. Он любовался ею, переживал приступ острого эстетического удовольствия. На мгновение почудились два пятнышка светлых в горящих волосах. Ленька? Борька? Близнецы? Исчезли пятнышки быстро. И приступ прошел. И удовольствие тоже исчезло.

– Ладно, ладно, – вяло согласился он. – Не буду больше. Но в мир свой, похоже, я не вернусь.

– Расскажи мне, – потребовала Ая.

И он рассказал. Она слушала молча, только слезы из глаз катились, оставляя на побелевшей коже темные следы. Он закончил. Пару минут Ая не могла говорить. Кусала маленькие губки золотой рыбки, морщилась, чтобы не разрыдаться окончательно. Потом сказала тихо и жалостливо:

– Бедный, бедный мой мальчик. Как ты выдержал? Как ты настрадался! Но ты не думай. Это не потому, что ты плохой человек. Я знаю, ты сомневаешься. Ты думаешь, Бог тебя не любит. Не думай. Он любит. Он нам встретиться дал. Он тебя богом сделал. Просто, кому много дано, с того много спрашивается. Так мне мама говорила. Вот он и спрашивает. Но только потому, что дано много. Я знаю, все не просто так, все к лучшему. Ты выдержишь, ты лучше станешь, сильнее. Не бойся, не решено еще ничего. Я чувствую, я знаю. Отдохни, успокойся. Я сделаю, чтобы хорошо тебе было. Чтобы душа зажила раненая. А потом ты сделаешь выбор. Правильный выбор. Выбор всегда есть, и ты его сделаешь.

– А я не хочу, не буду, – возмутился Алик. – Я сделал уже, когда тебя спас, когда сюда вернулся. И хватит с меня. Как ты думаешь, заслужил я покой? Могу я пожить с любимой женщиной в мире, мной созданном? Могу? Могу?

– Бог покоя не заслуживает, – ответила Ая и взглянула на него странно. Как на неизлечимо больного. – Бог его другим дает. И то через боль и страдание. Люди глупы и эгоистичны. Ой, мне больно! Ой, за что он меня наказывает! О себе лишь думают. А о Боге кто-нибудь подумал? Ему каково? Я тоже раньше не думала. Теперь знаю. И ты знаешь. Все через боль в мире происходит. Или ты считаешь, рождается младенец на свет в муках, а человеком кайфуя становится? Не получится. Через боль только. Другая у тебя судьба, необычная. Большая. Много больше, чем у других. И боль много больше. Не думай о покое. Не твое это. Не беги от судьбы. Все равно не убежишь.

– А я попробую. Я попытаюсь. Надоело мне все. Буду жить здесь с тобой. И счастлив буду. Вот только… только…

…Серые спины склонились над мягкой игрушкой и потрошат ее, кромсают ножичком острым. Дочка кричит, закрыв лицо бледными ладошками. Кричит и плачет:

– Он ведь живой, живой! Оставьте его, ему больно!

Не вспомнил эту сцену Алик, а увидел. Прямо посреди оранжереи увидел. Реальнее цветов тропических сцена показалась. Он застонал, сжал голову руками и упал на диван. Ая села рядом. Положила его больную голову на колени, баюкать его начала.

– Тссссссссс, прости, спи, отдыхай, любимый. А-а-а. Пройдет все. И это пройдет. Тсссссссс. Отдохнуть тебе надо. Я тебе песенку спою колыбельную, и ты заснешь. А-а-а. Мне ее мама пела…