него на зеленые холмы и воду, сверкающую в лучах заката. Мистер Этеридж положил руку ей на голову и повернул к себе ее лицо.

– Стелла!

– Вы хотите знать, что она ответила, сэр, – сказал Джаспер, чтобы избавить Стеллу от необходимости отвечать. – С радостью, которую я не могу выразить, я могу сказать, что она ответила"Да".

– Это так, моя дорогая? – пробормотал старик.

Голова Стеллы поникла.

– Это … это … удивляет меня! – сказал он тихим голосом. – Но если это так, если ты любишь его, моя дорогая, я не скажу "Нет". Благослови тебя Бог, Стелла! – и его рука легла ей на голову.

На мгновение воцарилась тишина, затем он вздрогнул и протянул другую руку Джасперу.

–Ты счастливый человек, Джаспер, – сказал он. – Я надеюсь, я верю, что ты сделаешь ее счастливой!

Маленькие глазки Джаспера заблестели.

– Я отвечу за это своей жизнью, – сказал он.

Глава 33

– О, любовь моя, любовь моя!

Она стояла, протянув руки к белым стенам Зала, луна сияла над лугом и рекой, ночная сойка поскрипывала в тишине.

При всех ее страданиях и муках, при всей ее страстной тоске и печали, это были единственные слова, которые могли произнести ее губы. В доме за ее спиной все было по-прежнему. Фрэнк, измученный волнением, ушел в свою комнату. Старик сидел и курил, мечтая и думая о помолвке своей маленькой девочки. Джаспер ушел, он был слишком умен, чтобы продлевать напряжение, которое, как он знал, она испытывала, и Стелла прокралась в маленький сад и встала, прислонившись к калитке. Ее глаза были прикованы к большому дому, в котором в этот момент, возможно, находился он, Лейчестер, который несколько коротких часов назад принадлежал ей, и тихим шепотом крик сорвался с ее губ:

– О, любовь моя, любовь моя!

Это было благословение, прощание, молитва – все в одном. Вся ее душа, казалось, таяла и текла к нему в этом вопле. Все страстное желание ее страстной натуры броситься в его защищающие объятия и сказать ему все, сказать ему, что она все еще любит его, как цветы любят солнце. Затем, когда она вспомнила, что он не мог слышать ее слов, что ничего не помогло бы, если бы он мог их слышать, ее лицо упало в ладони, и она закрыла Зал от своих горячих, горящих глаз. Она еще не пролила ни слезинки; если бы она только могла заплакать, ужасное напряжение, охватившее ее мозг, жгучий огонь в ее глазах успокоились бы; но она не могла плакать, она была в плену, оглушенная постигшим ее несчастьем.

Она, которая должна была стать невестой Лейчестера, теперь была невестой … Джаспера Адельстоуна.

И все же, стоя там, одна в своем горе, она знала, что если бы это повторилось, она бы сделала это снова. Чтобы отвести стыд и позор от старика, который любил ее как отец, от мальчика, который любил ее как брат, она отдала бы свою жизнь, но это было больше, чем жизнь. Жертва, которую от нее требовали и на которую она пошла, была хуже смерти.

Смерть! Она посмотрела на голубой небесный свод страдающими, тоскующими глазами. Если бы она только могла умереть, умереть здесь и сейчас, прежде чем Джаспер сможет прикоснуться к ней! Если бы она только могла умереть, чтобы он, Лейчестер, мог прийти и увидеть ее лежащей холодной и белой, но все еще его, его! Тогда он понял бы, что она любит его, что без него она не приняла бы даже жизни. Он посмотрел бы на нее сверху вниз со странным блеском в своих темных глазах, возможно, наклонился бы и поцеловал ее. А теперь он никогда больше не поцелует ее!

Как часто слепые смертные взывали к богам об этом единственном благе, от которого они не откажутся. Когда приходит скорбь, поднимается крик: "Даруй нам смерть!", но боги остаются глухи к молитве. "Живи,– говорят они, – чаша еще не осушена; задача еще не выполнена".

И она была молода, подумала она со вздохом, "такая молодая и такая сильная", она могла бы прожить … долгие годы! О, долгая, унылая перспектива лет, которая простиралась перед ней, по которой она будет тащиться усталыми ногами, как жена Джаспера Адельстоуна. Ей и в голову не приходило взывать к нему, к его милосердию; за тот короткий час в Лондоне она так хорошо узнала его, что поняла, что любая такая мольба бесполезна. Сфинкс, поднявший свою неподвижную голову над унылой пустыней, не мог быть более стойким, более непреклонным, чем этот человек, который держал ее в своих объятиях.

– Нет, – прошептала она, – я взяла на себя это бремя; я должна нести его до конца. Хотела бы я, чтобы этот конец был близок.

Она повернулась волочащимся шагом к дому, едва слыша, совершенно не обращая внимания на звук приближающихся колес; даже когда они остановились за воротами, она не заметила, но вдруг чей-то голос крикнул тихим и дрожащим голосом:

– "Стелла!"

И она обернулась, прижав руку к груди. Она узнала этот голос, и он пронзил ее сердце, как нож. Это был не его голос, но так похож, так похож.

Она повернулась и пошла, потому что там, в лунном свете, опираясь на руку своей служанки, стояла леди Лилиан.

Некоторое время они молча стояли, глядя друг на друга, затем Стелла подошла ближе.

Леди Лилиан протянула руку, Стелла подошла и взяла ее под руку.

– Подожди меня на дорожке, Жанетт, – сказала леди Лилиан. – Ты позволишь мне опереться на тебя, Стелла, – тихо добавила она.

Стелла взяла ее и подвела к креслу, и они оба сидели молча. Стелла смотрела в землю, Лилиан не отрывала взгляда от бледного, прелестного лица, еще более прелестного, чем когда она видела его в последний раз, раскрасневшегося от счастья и предвкушения любви. Острая боль пронзила нежное сердце больной девушки, когда она заметила темные круги под прекрасными глазами, плотно сжатые губы, бледное, усталое лицо.

– Стелла, – пробормотала она и обняла ее.

Стелла повернула лицо; ей было почти трудно держать себя в руках.

– Леди Лилиан…

– Лилиан, только Лилиан.

– Вы пришли сюда так поздно!

– Да, я пришла, Стелла, – прошептала она, и слезы навернулись на ее глаза, привлеченные звуком другого голоса, такого печального и такого безнадежного. – Я не могла успокоиться, дорогая. Ты бы пришла ко мне, Стелла, если бы я … Если бы это случилось со мной!

Губы Стеллы шевельнулись.

– Возможно.

Лилиан взяла ее за руку – горячую, лихорадочную и беспокойную.

– Стелла, ты не должна