А звуки выстрелов все отдалялись.

Вдруг саврасый вышел на большую поляну. Николаус придержал его, озираясь. Потом пустил вскачь. И как Николаус достиг примерно середины поляны, что-то справа хрустнуло или выстрелило, он обернулся, и тотчас по лицу полоснуло мечом, но то был меч света. Шляхтич зажмурился, снова приоткрыл глаза. Сквозь еловые маковки вырывались лучи яростного холодного русского солнца. И было оно красным. Но Николаус шире раскрыл глаза, и солнце побелело. На ресницах его стыла кровь. Лицо от удара той елки горело и саднило.

Саврасый одолел поляну и вошел в лес заголубевших сугробов, теней, ярко зазеленевших лап еловых. Лес как будто повышался, редел. Снова попалась поляна, потом другая, и впереди весело вспыхнули сосны бора на горе. Николаус поднялся туда и оглянулся. Перед ним расстилалась великая лесная заснеженная равнина. Глядя на солнце, он примерно представлял, где сейчас добивали казаков и стрельцов и уже, верно, грабили обоз… Сильно же удивятся лихие те люди, сорвав рогожи с одних саней, с других, с третьих… А здесь уже ничего не было слышно, ни криков, ни стрельбы… Но вот как будто звук выстрела и долетел. Надо уходить отсюда дальше.

Николаус смотрел направо. Туда ему и держать путь. Но как? Выезжать ли на ту дорогу? Там и столкнешься со стрельцами или казаками или черт знает с кем. Может, двигаться только ночью?

Затрещали сороки.

Николаус разглядел их, перелетающих с дерева на дерево в жемчужной солнечной снежной пыли.

Не слезая с саврасого, он ножом нарезал с сермяги полос и крепко обвязал рану поверх штанины. Рана ныла, но еще сильнее саднило разбухшее лицо, один глаз совсем заплыл. Николаус повырывал иголки из кожи. Хотел было тронуться, но решил подождать еще, дать отдых саврасому. Без него — смерть в этих снегах искрящихся. И, наверное, еще поэтому шляхтич боялся даже слезть с него, так и сидел, прижимая ноги к бокам коня и чувствуя благодатное идущее от них тепло. После горячки драки, бегства шляхтич начинал зябнуть. Хотя кафтан окровавленный и был хорош, на меху. Он запахнулся получше и перевязал кушак. Посмотрел — в гнезде у седла торчала рукоять пистоля. И другой у него был еще.

…Снова долетел звук выстрела.

Нет! Надо уходить дальше.

— Давай, саврасый, — пробормотал шляхтич и, подумав, добавил: — Давай, Саўрасаў.

И добрый сильный конь пошел по снегу вниз с горы, в сторону Smolenscium’а.

Саврасый знал куда шел — и вот перед ними дорога. Николаус присмотрелся: следы саней, копыт. Кажется, та самая дорога на Москву? Помешкав, он направил саврасого в противоположную сторону и ехал, пока не услыхал что-то… Прислушался. Явственный топот и голоса. Гнать уставшего саврасого вперед было заведомо проигрышным делом. И Николаус остро смотрел по сторонам. Увидел прямо возле дороги поваленное и занесенное снегом дерево, огрел саврасого — и тот напружинился и перескочил, попав сразу в густые маленькие елки, с которых посыпался снег. Николаус направил саврасого в чащобу, дальше, глубже… Остановил, взялся за пистоли, прислушиваясь. По дороге проскакали какие-то люди, он их только слышал, не видел.

Весь морозный солнечный голубой день плутал шляхтич в снегах и лесах, пробираясь за солнцем, ведь туда оно и шло, куда ему надобно было, — west[242].

Под вечер он чувствовал усталость и голод. Надо было что-то предпринимать. Саврасый устал порядочно. Однажды где-то за лесом послышался лай и дымом пахнуло, но, разумеется, ни о каком гостеприимстве для шляхтича здесь и речи быть не могло, и он поехал дальше, мимо. Гостеприимство здесь одно — вилы да дубина. Можно было и налететь на жилье с двумя пистолями-то и с доблестью шляхетской, вытребовать фураж, хлеб. Но еще неизвестно, кто там стоит и сколько мужиков живет. Заснешь под их кровом — в крови и потонешь.

И Николаус двигался дальше, уже одолев по льду, наверное, ту речку, у которой обоз ночевал.

Путь он держал на west, а вдруг выехал на берег уже другой, большой реки. Смотрел с высокого берега. Это был, несомненно, Борисфен.

По нему-то верней всего и ехать дальше. Мимо Смоленска уж никак не пройдешь.

Ну да, и посты Шеина никак не минуешь, а там и его мосты со стрельцами в избах. И дальше таборы на горах.

…Думай не думай, а саврасому необходима поблажка. И Николаус поехал в лесок недалеко от Борисфена. Выбрал укромное место среди молодых елочек, высоких сосен и берез, слез с коня, привязав его к дереву. На ногу наступать было больно, и он ее подволакивал. Рубил лапы чеканом. Лапами огромными он укрывал саврасого, чтобы тот не простыл, вместо попоны.

А сам?

Начал рыться в сумочках казацких и — нашел кресало и трут. Тут же был порох. Николаус повеселел, заспешил, пока совсем не стемнело, насмотрел сухую елку и принялся подсекать ее чеканом. Удары столь звучно разносились по лесу, что он поначалу оробел, отдышался, прислушиваясь… Да что делать-то? Враз сомлеешь в хватке мороза, уснешь. Он слышал от пана Плескачевского такие истории. И шляхтич взмахнул чеканом, да еще — пока елку не свалил. Потом начал рубить ее на дрова, отсекать сучья. Но, пожалуй, этого мало будет. И он отыскал еще сухую елку. Разводить лесные костры его Жибентяй научил. Кресалом высек искры, трут затлел и порох пыхнул, занялись тут же мелкие еловые веточки, за ними ветки потолще — и скоро яркий костер трещал, выстреливая угольками, обдавал теплом онемевшее, разламывающееся лицо, руки, ноги сквозь ткань. С трудом Николаус оторвался от огня, чтобы взять саврасого и подвести ближе. Конь фыркал, но покорно следовал за человеком. И у костра остановился. Правда, здесь не к чему было привязать его, только к макушке маленькой елочки, что Николаус и сделал. Потянул повод — вроде крепко. Не будет же саврасый выдирать деревце с корнем. Погладил влажный бок коня, похлопал по шее, бормоча, что вот есть нечего, ни ему, ни человеку. Потерпеть надобно… Ослабил подпругу, раздумывая, не снять ли совсем седло, да и стащил, пусть конь потешится, да и под голову хорошая подушка… А за седлом тащилась переметная сума. Николаус сел у костра на лапник, развязал суму кожаную, уже чувствуя, что там что-то есть, и невольно сглатывая — каравай и кус мяса попомнились… В суме лежало что-то завернутое тщательно в холстину и туго перевязанное сыромятными тесемками. Тяжелое… Николаус распутывал узлы, да потом взял и полоснул ножом, развернул холстину и нащупал нежную кожу, крепко натянутую, ремешок… Ослабил ремешок и открыл доску, обтянутую кожей. Наклонился к огню. Бумага… Николаус мгновенье не мог понять, что же это такое. Какие-то записи на старой, кажется, очень старой бумаге… Липкими от еловой смолы пальцами он перелистнул бумагу… Вот другой лист, еще лист… Увидел — картинку: мужики с топорами. Деревце. Бревна. Видно, что-то строят… Николаус отложил увесистую сию находку на лапник и снова полез в суму. Нет ли там чего съестного? Нащупал что-то еще. Вынул, развернул тряпку. Это была серебряная чарка. А может, и золотая. Или какая еще…