колхоза, невзрачным, низкорослым, косым мужичком, который обещал нам полное невмешательство, если посвятим мы себя чистке его конюшен. «Будьте сами себе хозява, – говорил он нам, – я вас тревожить не стану. Выходите на работу хушь днём, хушь ночью, когда вашей душе захотица». Нас эта свобода привлекла, но свет померк, хотя это и было ярким днём, когда мы в первый раз наведались на место наших будущих трудов. Вид и аромат открывшегося нашим взорам по своей гротескной чрезмерности не с чем было даже сравнить из нам известных изображений преисподней. У этого разлива мерзости не было ни берегов, ни дна. Верхние перекладины стойл виднелись над черно-зеленой, зловонной жижей. Мы дрогнули. Упали духом. Не знали, как приблизиться к мерзостной лаве. И тут Валька вскарабкался на ближайшую перекладину, испачкав босые ноги в том, чем впоследствии измазались мы с головы до ног, и – засвистел, и замурлыкал:

Та-ра-рам, та-ра-рам, та-ра-рарам…

По своему музыкальному невежеству я не знал, что это за мелодия, но то были звуки рая. Теперь знаю – «Севильский цирюльник», увертюра. И под валькин волшебный свист мы перестали замечать окружавшую нас липкую гадость. Так продолжалось целый месяц. Пора оперы свистеть! И шли мы на скотный двор, радостно шли в предвкушении эстетического наслаждения. Музыка перемежалась с метафизикой. В промежутках между музыкальными дивертисментами мы усаживались на те же перекладины, и свесив ноги, которые все меньше и меньше доставали то, во что мы поначалу погружались, обсуждали смысл бытия, а также касались вопросов добра и зла, а от этики переходили к эстетике, проблеме прекрасного, и снова нам пел Непомнящий:

Всё-ё у-унесла ты с со-бой…

Даже Шаляпин по моим представлениям всего лишь напоминал – не превосходил нашего Ариона. Голос, который мы слушали, возносил нас над таким тленом и бренностью, с какими не мог бы совладать и сверхгений. Нас описал Лёсик (Л. А. Аннинский). Совершая рейд от факультетской «Комсомолии», Лёсик усмотрел нас у коровника, мы завершали трудовой день. «Вдали виднелась группа йеху», – уже тогда со свойственной ему хлесткостью писал Лёсик. Так мы скорее всего и выглядели, хотя чувствовали себя на воздушном океане.

Вечерами читали стихи. Свои поэтические создания читала Наташа Горбаневская: она из первых мне известных стихотворцев освоила стиль, которым позднее прославилась Белла Ахмадуллина: непонятно, зато с чувством. Классиком ритмического, иногда выразительного бормотанья, признан английский поэт-уэльсец Дилан Томас, его называют «поэтом отдельных строк», о нем предпочитают больше говорить, чем его читать. Вам приведут на память несколько строк, выразительных, по смыслу туманных: «Не уходи походкой легкой в ласковую ночь…», «Одну печаль тому назад…», но больше расскажут скандальных историй из его биографии. У нас начало того же стиля надо искать в грамотном строчкогонстве на рубеже XIX-ХХ вв. Все в истории, как нас учили, является дважды: трагедией и комедией, самобытностью и самопародией. Декаданс – упадок великих идей, движение по нисходящий, даровитый Бодлер воспевает падаль, но дальше упадок поражает саму поэзию. Золотой век русской поэзии, полной чувств, сменился Серебряным веком насквозь книжным: изобилие изысканных слов о чувствах без чувств, кроме одного – желания славы. С «умением слишком хорошо писать стихи» воевал и не был от него же свободен Александр Блок, по-моему, уже полумертвец. Продолжаю перечитывать и перечитывать: холод, холод, холод. Поразительную пустоту глаз во взгляде Блока разглядел Зощенко, встретившийся с поэтом лицом к лицу.

«Вы оскорбили моего друга», – разорвала наше знакомство Надежда Александровна Павлович за мои замечания по адресу поэта. Но я стою на своем: крупнейшая поэтическая фигура упадка. Слышал я в Доме актера выступление Сергея Городецкого, который был с Блоком в дружеских отношениях, но самого Сергея Городецкого надо бы, топая ногами, гнать, если не из поэзии, то с трибуны за лжесвидетельство на суде истории. Захлебываясь слюной, Городецкий рассказывал, как «Константин Сергеевич Станиславский с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко зверски убили “Розу и крест” Блока». Убили?! Они старались оживить мертворожденную пьесу.

Увлечения поэзией Серебряного века я избежал – не начитался книжнопроизводной поэтичности вовремя, хотя у нас дома была «Русская поэзия ХХ века» Ежова и Шамурина. Книга исчезла за годы эвакуации. Ключ от нашей квартиры мы перед отъездом сдали в домоуправление, а управдом был книголюбом, пришлось поэтов рубежа веков читать с опозданием, когда уже наступило время разочароваться в них.

Свои пристрастия приходится пускать по-боку, если речь о классике. Этому нас учил Роман. Бывает, желчь закипит: «Что за мертвечина!» В памяти и прозвучит: «Дорогой ученик, а историзм? Историзм!» – невыносимого для тебя полумертвого классика напечатаешь и своего наихудшего литературного врага не обругаешь. Помня уроки Романа, поддержал я идею Тамары Джалиловой, заведующей Отдела публикаций в «Вопросах литературы», и мы, когда началось помешательство на всем разрешаемом, в приложении к журналу выпустили составленный Тамарой Ильиничной сборник мемуаров «Серебрянный век» – одна из первых публикаций, хлынувших затем потоком.

Завершали мы колхозное пургаторио, и даже грустно было покидать зловонно-вдохновенное прибежище.

Где вы, грезы любви? Где солнца луч и мечты?

К нашей хозяйке, у которой мы квартировали, приехал сын. Откуда-то он вернулся, то ли из армии, то ли тюрьмы, не помню, потому что трудно было после этого случая что-либо вообще упомнить. Хозяйка на радостях наварила самогона от души, на всю деревню, где, правда, уже и не так много народа оставалось, и для всех нас это была инициация, первый в жизни опыт потребления национального напитка, и вознесло нас так, как, пожалуй, лишь валькин голос возносил.

Приглашен был и председатель. Испив того же зелья, он сказал: «Р-ребят, что же это вы наделали? Ведь я п-по-шшу-тил. И не думал я, не гадал, что вы к-коровник-то уб-убе-ре-ти… Ведь с с-самого с-сотворения колхоза ни-ко-гда он не-е чис-тил-си!». Тут Свет заявил: «С-с-сейчас б-буду читать Блока». И начинает вроде бы «По вечерам над ресторанами». Размер и ритм узнаваемы и ни одного внятного слова, а в то же время четкий набор звуков, вроде эксперимента, с помощью которого лингвист Щерба доказывал существование языковой структуры.

«Святослав рано сгорел».

Наш соученик[162].

Святослав Котенко был двенадцатым после одиннадцати отличниц нашей английской группы, у Лидь-Николавны Натан, а тринадцатым был я. Мои одареннейшие соученицы ради разговорной практики звонили друг другу по телефону и обсуждали по-английски свои сердечные дела. Кончилось дело тем, что к одной из них на дом явились известно откуда с вопросом: «Кто тут пользуется иностранными языками?».

А