мне Натан не давала жизни, донимая грамматикой. Что же, ради артиклей должен я жертвовать сутью того, что хочу высказать? Во имя согласования времен лишиться своеобразия моей мысли? Заботиться о правилах, вместо того, чтобы думать о том, что стремлюсь выразить? (Недавно получил от редактора американского замечания по рукописи «”Гамлет” в России», написанной по-английски. Редактор не понял моей мысли, что я хотел сказать, а в конце: «Но мне ещё не приходилось видеть, чтобы иностранец столь уверенно пользовался артиклями и правильно соблюдал согласование времен».)

Наши отличницы являли собой образцовое подтверждение слов Бернарда Шоу, который говорил, что слабый пол силен в изучении иностранных языков, потому что нам есть ещё о чём подумать. Я был занят лошадьми, чудесные отличницы забавлялись на скучных лекциях тем, что вытаскивали застрявшие у меня в волосах сено и опилки, соревнуясь в ловкости, чтобы я и не заметил. А Свет мечтал о сцене, но при внешних прекрасных данных и мощном голосе у него не хватало органики. Святослав – пример самобытности. Думал сам, не стараясь поспеть за модой или примкнуть к некоей партии. Недавно услышал я похвалу способному литературному критику нашего поколения. Да, способный, но служил подпевалой либерального направления. «А кто не был подпевалой?» – спросил собеседник. Имя Свет Котенко ему не говорило ничего: для известности нужна поддержка, своя партия, надо включиться в организованную культуру. Святослав, внешне киногерой, с выразительным голосом, со своим до упрямства пониманием вещей, смелый, в убеждениях непоколебимый, безупречно честный, выражал незатертые мнения. Активистом Всероссийского Общества охраны памятников истории и культуры стал позднее, но пришел и туда со своими мнениями. За что он ни брался, Свет делал с чувством долга. Отец Света, инженер, строил Московский метрополитен, рано умер от разрыва сердца, проходя в тоннеле строившегося Киевского метро.

Свет – русский советский человек без фальшивой ностальгии по ненашим временам, что стала распространяться впоследствии и уже совсем расцвела с падением советского режима. Многие нынешние патриоты не поворачивали головы в сторону деревни, когда Свет сделал документальный фильм «Изба» (положенный на полку). Он тогда же сказал: «Маяковского погубило окружение». Свет был убежден, что всё творческое разъедается изнутри во имя групповой борьбы, пример он видел в судьбе любимого им поэта. Словом, думал сам. Актером Свет не стал. Стал редактором, одним из редких редакторов, тех, что без въедливой правки помогают писать. В последний раз я слышал его мощный рык по телефону. Позвонил в подпитии, иначе ему было трудно сказать: «З-замолви за меня слово». Освободилось место заведующего. Что делать? Умен, честен, но… инконгруэнтен. У меня скребло на душе, и я спросил в редакции, что если бы Котенко – им в начальники. «Да вы что? – был ответ. – Это же кошмар. Он хороший, умный, но такой. нелепый».

«Московское отделение Всероссийского Общества Охраны памятников истории и культуры (ВООПИК) неофициально называлось “Русским Клубом” за распространение настроений националистических».

Справочник по нациям и национализму информационной группы ПОЛЫНЬ, Ливерпуль, 2000.

Общество охраны памятников, получившее название «Русский клуб», развалилось именно из-за того, что думали неколлективно, ведь Ленин говорил: «Партия – не дискуссионный клуб», а у нас был клуб.

О так называемом «Русском клубе» распространялись разные националистические страсти, хотя даже Маршалл Голдман признает, что ВООПИК находился «вне политики»[163]. У советолога «не вызывала возражений» деятельность ВООПИК, вызывало возражения общество «Память», отличавшееся, по мнению советолога, провокационными митингами. На одном из митингов я побывал, послушал их лидера, его вкрадчивые фразы пламенеющими угольками падали в накаленный страстями воздух, касался провокатор больных мест, незакрытых белых пятен и вынужденных умолчаний. У нас политика, конечно, тоже была, но без крайностей. Не помню, чтобы выступивший провокационно присутствовал на наших собраниях больше одного раза.

С одним из них, сказавшим речь во славу «так называемой реакции», у меня оказалась сходная, похоже звучавшая фамилия, и однажды встретил я на улице однокурсника, а он и говорит: «Про тебя идет слух, что ты предлагаешь выселить из страны всех евреев». Но моего псевдо-однофамильца на заседаниях уже не видели.

В Обществе Охраны памятников началось движение обратное тому, какое совершалось наверху, где люди нашего поколения от патриотизма повернулись к Западу, а в нас, подначитавшихся о Западе, возобладал патриотизм. Один наш университетский профессор, чьей специальностью была древность, тем не менее, счел нужным посетить наше дискуссионное выступление, профессор, прозванный Маленьким по сравнению с высокого роста профессором, его однофамильцем. Послушал «Маленький», как мы «пели» втроем – Вадим, Петька и я, и сделал вывод: «У вас есть противник», но кто наш противник, не спрашивал и сам не уточнял.

Ещё один американский советолог получил подъемные, или грант, для изучения нашего сборища. Без труда получил, поскольку о нас сообщали в зарубежной прессе, но приехал исследователь ненадолго, а мы в это время не собирались, и ему не удалось попасть на наше заседание. Повез его прямо в Правление, пока мы ехали на такси в Петровский монастырь, которому некогда покровительствовали цари и где мы получили пристанище, у моего американского приятеля (а мы были с ним приятелями) на лице держалось выражение настороженности и тревоги, будто его станут обыскивать и вообще проверять, прежде чем, так сказать, «допустят». Уж не знаю, что он потом написал, но после встречи в Правлении маска напряженности у него с лица исчезла.

Корифеем среди защитников старины был Леонид Леонов. Патроном Общества являлся Кочемасов Вячеслав Иванович, Заместитель Председателя Совета министров РСФСР. Первый случай, когда я оказался лицом к лицу с выдающимся советским государственным человеком, задвинутым на вторую позицию, поскольку он стоял за Россию (то же самое происходит и в Америке: «Коренные американцы, не зазнавайтесь!»)

Кочемасова сменил Евгений Михайлович Чехарин, которого я знал с университетских лет. Мы с ним принимали ту самую студенческую делегацию англичан, из-за которой погорел Алик Парфенов. На прощальном вечере все мы подгуляли, что было официально апробировано. «Только так, – объяснил Чехарин, секретарь парткома, замаскированный под «аспиранта», – мы сможем узнать об их истинных целях». В тот вечер мы узнали, вероятно, немало, гости выкладывали всё начистоту, но о чем они откровенничали, никто из нас на другой день вспомнить не мог.

Диссертация у Чехарина была о теоретических проблемах политической системы советского общества, и проводил он мысль о том, что у нас в обществе – одинаковая классовая направленность. Евгений Михайлович – лучший из худших тип партийного функционера, разумный и доброжелательный, патриот интернациональной ориентации, что не могло не сказаться на судьбе Общества, но я тогда, вместе со