Даже в ту пору рабы, родившиеся в неволе, ценились больше рабов, привезенных из Африки. Свободнорожденные рабы пытались бежать или покончить собой: и в том, и в другом случае хозяин был в убытке.

Когда Чернильному Джеку было шестнадцать, его и еще нескольких рабов продали хозяину сахарной плантации на остров Святого Доминика. Там его, большого раба с выбитыми зубами, стали называть Гиацинтом. На плантации он встретил старуху из своей деревни — она работала прислугой в доме, до тех пор, покуда пальцы у нее на руках не перестали гнуться от артрита, — и та сказала ему, что белые нарочно разлучают пленных, привезенных из одного города, деревни или края, чтобы предотвратить мятежи и волнения. Белые не любят, когда рабы разговаривают друг с другом на родном языке.

Гиацинт выучился немного понимать и говорить по-французски, и ему преподали кое-какие догматы католической веры. Каждый день, поднявшись перед восходом солнца, он рубил сахарный тростник до тех пор, пока не наступала ночь.

Он стал отцом нескольких детей. По ночам, пренебрегая запретом, он уходил с другими рабами в лесные чащи танцевать калинду, петь для Дамбалла-Ведо, змеиного бога в облике черного полоза. Он пел Элегбе, Огу, Шанго, Заке и многим другим богам — всем богам, которых пленные привезли с собой на остров, привезли тайком, спрятанными в сердцах и душах.

Рабам с сахарных плантаций на острове Святого Доминика редко удавалось протянуть более десяти лет. В свободное время — два часа в жаркий полдень и пять часов ночью (с одиннадцати до четырех) — они выращивали свой урожай (хозяева их не кормили, просто выделяли им маленькие наделы, с которых они и кормились), и в то же самое время нужно было ухитриться еще и поспать и помечтать. Но несмотря на это они находили время, чтобы, собравшись вместе, танцевать, петь и поклоняться богам. Земля Святого Доминика была плодородной, и боги Дагомеи[84], Конго и Нигера пустили в ней глубокие корни и расцвели буйным, пышным, сочным цветом, обещая свободу тем, кто возносил им молитвы в ночных рощах.

Когда Гиацинту было двадцать пять, его укусил в ладонь паук. Ранка нагноилась, и по кисти пошел некроз: буквально через несколько дней вся рука распухла и побагровела. Ладонь испускала зловоние, пульсировала и горела.

Ему дали выпить неочищенного рома. Подержали в огне мачете, раскалив его докрасна-добела. Отпилили ему руку по самое плечо и прижгли раскаленным лезвием. Неделю он лежал в лихорадке. А потом вернулся на плантацию.

Однорукий раб по имени Гиацинт принял участие в восстании рабов 1791 года.

В лесной роще в Гиацинта вселился сам Элегба, он оседлал его, как белый мужчина своего коня, и заговорил его устами. Он плохо помнил, о чем говорил, но другие сказали ему, что он обещал им избавление от рабства. Он помнил только, как болезненно и несгибаемо, точно жезл, встал его член и как он воздевал руки — ту, которая осталась, и ту, которой больше не было, — к луне.

Они убили свинью, и мужчины и женщины с плантации пили ее горячую кровь, вступая в скрепленное клятвой братство. Они поклялись стать армией освобождения и снова присягнули богам всех земель, из которых их насильно вывезли как добычу.

— Если мы погибнем в битве с белыми, — пообещали они друг другу, — то возродимся в Африке, у себя дома, в своем племени.

В восстании участвовал еще один Гиацинт, поэтому Агасу теперь называли Большой Однорукий. Он боролся, он поклонялся богам, он приносил жертвы, он строил планы. На его глазах умирали друзья и любимые, но он продолжал бороться.

В течение двенадцати лет они вели бешеную, кровавую войну с хозяевами плантаций, с войсками, прибывшими из Франции. Они сражались, сражались, не отступая ни перед чем, и — сложно в то поверить, — они победили.

Первого января 1804 года была провозглашена независимость острова Святого Доминика, который вскоре стал известен в мире как Республика Гаити. Дожить до этого момента Большому Однорукому не было суждено. Он погиб в августе 1802-го от штыка французского солдата.

В момент смерти Большого Однорукого (которого раньше звали Гиацинтом, а еще раньше Чернильным Джеком, но который в душе навсегда остался Агасу) его сестра, которую он помнил как Вутуту и которую на первой плантации в Каролине прозвали Мэри, а потом, когда она стала домашней рабыней, Дейзи, а потом, когда ее продали в дом семьи Лавер у реки под Новым Орлеаном, Сьюки, почувствовав, как между ребрами у нее прошел холодный штык, закричала и разразилась безудержными рыданиями. Ее дочки-близняшки проснулись и заревели. Кожа у малюток была цвета кофе со сливками, они были совсем не похожи на тех чернокожих детей, которых она рожала на плантации, сама еще будучи почти ребенком, — их она не видела с тех пор, как старшему исполнилось пятнадцать, а младшему десять. Средняя девочка умерла год назад, когда мать продали другим хозяевам.

С тех пор как Сьюки сошла с корабля на берег, ее много раз секли: однажды ей втерли в раны соль, а в другой раз ее секли так долго и с таким ожесточением, что она в течение нескольких дней не могла сидеть, а от любого прикосновения к спине ее передергивало. В юности ее несколько раз насиловали: и черные, которых клали спать рядом на нарах, и белые. Ее сажали на цепь. Но даже тогда она не пролила ни единой слезинки. С тех пор как ее разлучили с братом, она заплакала только однажды. Это было в Северной Каролине, когда она увидела, что детей рабов кормят из той же лохани, что и собак, увидела, как ее детишки вырывают у собак объедки. Это происходило у нее на глазах — она видела такое и раньше, она видела это каждый день на плантации, она увидит это еще много-много раз, прежде чем ее увезут в другое место, — но в тот день это разбило ей сердце.

Когда-то она была красивой. Но годы страданий взяли свое, и красота ушла. Лицо исполосовали морщины, а в карих глазах затаилось слишком много боли.

Одиннадцать лет назад, когда ей было двадцать пять, у нее отнялась правая рука. Никто из белых не мог понять, в чем дело. Плоть иссохла, и рука безвольно болталась вдоль тела, все равно что кость, обтянутая кожей. С тех пор она стала домашней рабыней.

Семейство Кастертон, владевшее плантацией, оценило ее стряпню и умение управляться по дому, но иссохшая рука раздражала миссис Кастертон, поэтому ее продали семье Лавер, которая год назад переехала из Луизианы: толстяк и весельчак мистер Лавер как раз искал кухарку и служанку, которая бы выполняла всю работу по дому. Иссохшая рука рабыни Дейзи не вызывала у него ни малейшего отторжения. Когда, год спустя, семейство Лавер вернулось в Луизиану, рабыня Сьюки поехала с ними.

В Новом Орлеане к ней стали ходить женщины, и мужчины тоже — за излечением, любовными приворотами, амулетами, — ходили-то, конечно, в основном черные, но и белые тоже. Семья Лавер смотрела на это сквозь пальцы. Может, им казалось, что иметь рабыню, которую все боятся и уважают, престижно. И все-таки свободу они ей не вернули.

По ночам Сьюки заходила в байю[85]и танцевала калинду и бамбулу. Так же как танцоры на ее родине и на острове Святого Доминика, те, кто танцевал байю, в качестве вудона почитали черного полоза; и все-таки в этих местах боги ее родины и боги других африканских народов не овладевали черными людьми так, как ее братом или другими рабами с острова Святого Доминика. Но она все равно продолжала призывать их и выкрикивать их имена, прося у них покровительства.