В сам поселок наше войско не допустили, надежно упрятав его в небольшие бараки на окраине Яремчи, для подобных восхождений, кажется, специально и построенных. Да еще подгадалось так, что приехали мы вечером, на ужин нам выдали сухпаек и тут же объявили отбой, чтобы в пять утра начать движение на Говерлу. Да только кто же выполнит эту дурацкую команду – уснуть теплым весенним вечером в Закарпатье. Разве какой-нибудь отличник, но они, как правило, в горы не ходят.

Но вот будь я хоть трижды отличник боевой и политической, на этот раз в горы пополз бы на карачках. Ибо среди десяти девушек в нашей команде поехала в Закарпатье и та, которая сама сияла неприступной ослепительной вершиной среди нашего курсантского плоскогорья. Она преподавала в училище русский язык, являлась нам почти ровесницей, что мгновенно обрекало ее на десятки тайных и явных воздыхателей в каждом взводе и на каждом курсе. В конопушках, словно пыльная дорога после первых капель дождя (сравнение поначалу не понравилось, но прицепилось и потом не покидало), с огромными глазищами и часто-часто моргающими ресницами, с быстрой летящей походкой, от которой отбрасывалась назад вся ее фигура, – такой была Ирина.

В нашем взводе она почему-то выделила и чуть приблизила своим вниманием меня и Ивана Щербакова – шустрого, как электровеник, младшего сержанта, знаменитого тем, что имел самый большой портфель в училище. Иван хапал и подбирал все – моточки проволоки, сломанные часы, клей, тряпицы, таблетки, скрепки, гвозди, и все свое носил с собой, не решаясь расстаться с приобретенным ни на миг. Никогда ничего не имел я против детдомовцев, но знакомство с Щербаком заставляло думать, что эти ребята, если ухватят, своего не упустят. Их научила жизнь. Может, он был один такой из всех сирот Союза, но я терялся в другом, почему Ира выбрала нас, совершенно непохожих и разных. Не стоило сбрасывать со счетов и то, что это могло являться своеобразным защитным приемом, отшивающим от ухаживаний остальную кодлу.

Не знаю. Но чертовски приятно было слышать, когда после занятий Ира произносила:

– Щербаков и… и Дождевик, – делала она выбор, и мы хватали книги и схемы, которые следовало перетаскивать в другую аудиторию.

Она стремительно уходила, и нам с Иваном, суетившимся и мельтешащим, несся вслед всевзводный выдох-зависть:

– У-у-у!

Но однажды, буквально накануне поездки, Ира первым и единственным носильщиком назвала меня. Дернувшийся по привычке Иван некрасиво замер посреди аудитории, а набравший воздуха для очередного «У-у-у» взвод в недоумении захлебнулся. Сам ничего не понимая, в полной тишине я выскочил на улицу.

– Ты… ты сможешь сегодня вечером пойти в увольнение? – не оборачиваясь, стремительно летя вперед, спросила Ира.

В увольнение? Не-ет, мне воли не видать минимум месяц: двойка по философии отрезала все земное и материальное напрочь, и в первую очередь такое благо, как выход в город.

– А что? – тем не менее потянул я время перед вынужденным отказом.

– Надо знать.

– Я залетел. По философии.

– Жалко. – Плац, разделявший два учебных корпуса, мы пролетели мгновенно. – Тогда вот что… – Ира на секунду замерла перед дверью, но не обернулась. – Скажи Щербакову, пусть найдет меня на кафедре.

Иван двоек не получал, но не потому, что слыл очень уж умным среди Гегеля и Фейербаха: повезло пойти в наряд и проскочить мимо семинара. Зато после моего сообщения и разговора с Ирой он, едва не плача, показывал командиру взвода какое-то затертое письмо и умолял отпустить его на переговоры с невестой.

С Иваном мы никогда не ходили в корешах, нас объединяла только Ира, только ее просьбы перенести плакаты. Я без особой нужды никогда не заводил с ним разговоры, но тут не выдержал.

– Что там у нее случилось? – попытался спросить с видом полнейшей осведомленности в делах Иры.

Однако кто из соперников подарит вам такой бриллиант, как тайну о любимой женщине? Ешьте гнилые яблоки, господа хорошие. Даже если и делаете вид, будто почти все знаете. Почти, да не все!

Так что умылся я его многозначительной ухмылкой, а вечером прилип к окну, из которого был виден кусочек КПП. Что передумал и как клял философию, свою несообразительность, армию – печатным словом не выскажешь. Из всего передуманного остановился на самом щекотливом и неприятном для себя варианте-предположении: вместо меня Иван отмечает с Ирой какое-то событие. У них на столе легкое вино, тихая музыка, мягкий свет, а на младшего сержанта глядят сумасшедшие глаза той, которая…

– Строиться на ужин!

Порцию невернувшегося Щербака с превеликим удовольствием умяли его соседи по столу.

– Строиться на вечернюю прогулку.

Взвейтесь, соколы, орла-а-ами,

По-олно горе горева-а-ать…

Взовьешься. Синим пламенем, сгорая от неизвестности. Где же Щербак? Почему так долго не возвращается?

– Строиться на вечернюю поверку!

Потолкались, занимая свои места и выравнивая носочки сапог по краю линолеумовой дорожки. Четыре года ровнял равнял носки на всех построениях – для чего? Чтобы однажды увидеть, как красным солнышком перед ровнехоньким строем роты выкатился из увольнения Иван? Откровенно гордый и счастливый?

В разных отсеках казармы спали, ни словом не обмолвились после поверки, но в полутемный коридор уже после отбоя вышли в одну и ту же минуту. Лично меня вытолкало, подняло с постели желание хоть каким-то образом узнать о происшедшем, а Щербака, видимо, столь же неуемная страсть поделиться впечатлениями.

– Привет от Иры, – сообщил он мимоходом, одним этим увлекая за собой в умывальник.

И там, сидя в одних трусах на подоконнике, лениво и небрежно пуская кольца табачного дыма в ночное небо, поведал о своем походе. И если даже отбросить все навороты Ивана, то картина все равно получалась не совсем приятная.

Под предлогом дня рождения к Ире в гости набился начальник кафедры огневой подготовки. Прекрасно предвидя последствия, она и придумала контрприем: в разгар веселья в дверях раздается звонок и на пороге появляется курсант с пакетом книг. Его задача – не тушеваться перед подполковничьими погонами и принять приглашение к столу. И ни под каким предлогом не уходить раньше офицера. С чем якобы Иван прекрасно справился. За что и получил тайный поцелуй в сутолоке прихожей, когда любезно-ненавидящие друг друга курсант и подполковник уступали право выйти вон первому.

Мой поцелуй.

Не знаю, какое выражение на лице у меня проявилось – сидел спиной к зеркалу. Но Иван вдруг увидел в нем что-то такое, что расчувствовался:

– Да ладно тебе. Давай уж честно признаемся: ни ты, ни я замуж ее не позовем. И она, не сомневаюсь, от нас подобного не ждет. Найдется жених, и все любезности с нами закончатся. Жизнь.

Он призывал ловить момент, в то же время прекрасно зная, что уже захапал его в свой огромный портфелище, перемешав там Иру с красками, ножницами, значками, гвоздиками. В одном Щербак оказался прав: в мужьях у Иры я себя тогда не видел. Я в самом деле просто желал, чтобы во время учебы рядом находилась если и не любящая меня, то выделяющая среди других курсантов женщина.