Японский павильон на Всемирной выставке в Филадельфии

Утагава Куниаки II. Шелкомотальная машина на Первой промышленной выставке

Ватанабэ Нобукадзу. Третья промышленная выставка (1890 г.) В центре изображения – император Мэйдзи, его супруга и сын

В правительственном обращении в связи с открытием выставки с присущей японцам обстоятельностью пояснялось, что она предназначена не для обозрения диковинок и пустопорожнего развлечения – ее целью является постижение законов производства и торговли[134]. Никаких аттракционов предусмотрено не было. Даже устроенный перед одним из павильонов фонтан рассматривался организаторами прежде всего как чудо инженерной мысли. Перед входом зрителей встречала девятиметровая ветряная мельница, которая стала одним из основных символов выставки и служила прекрасным ориентиром для приезжих из глубинки. В то время девяти метров было вполне достаточно для того, чтобы сооружение можно было приметить издалека.

Точно так же как и для зрителей, правительство выпускало руководства к действию и для производителей. От них требовалось, чтобы они выставляли не диковинных рыб и насекомых, не камни необычайной формы и традиционную живопись, а товары, которые служили бы олицетворением прогресса. Значительная часть экспозиции была посвящена современным высокотехнологичным изделиям: часам, механизмам, промышленному оборудованию, приборам. При этом главное внимание уделялось не собственно изделиям, а тому, как их делают. В это время правительство волновало производство, а не потребление.

Лучшие изделия награждались правительственными дипломами. На дипломах I степени был изображен дракон – символ императора. Дипломы выставки получили около 11 процентов участников. Труд и мастерство получали признание правительства, промышленность служила идеологемой новой Японии, одной из составных частей того склеивающего раствора, который был призван обеспечить идентичность японцев как нации. Участники и зрители вовлекались в строительство на общем пространстве под названием Япония.

Летом произошло еще одно событие, на которое мало кто тогда обратил внимание. 19 июня американский зоолог Эдвард Морс отправился на поезде из Иокогамы в Токио. Проезжая мимо местечка Омори, из окна вагона он заметил небольшой холм, который показался ему несколько странным. Ученый приступил к раскопкам и обнаружил, что наткнулся на помойку древнего человека. Поскольку основным ее содержимым оказались использовавшиеся в пищу раковины, месту присвоили название «раковинная куча» (кайдзука). Впоследствии памятники этого типа обнаружились по всей стране. Помимо остатков пищи (кости рыб, птиц и животных), там нашли и керамические черепки. Они были покрыты узорами, которые Морс назвал «веревочными» (cord mark). Японцы перевели этот термин как «дзёмон», точно так же назвали и весь период, который соответствует неолиту в мировой археологической классификации. Так стараниями американского ученого в Японии был открыт новый период ее археологической истории.

Памятник Э. Морсу (Токио)

Протояпонцы поглощали моллюсков в каменном веке, они были излюбленным лакомством и сегодня. Несмотря на высокую плотность населения, с точки зрения тогдашних мировых мегаполисов Токио представлялся очень большой деревней. Воздух был еще настолько чист, что в ясную погоду из Токио была видна гора Фудзи (сейчас об этом можно только мечтать). В самом городе встречались засеянные рисом поля, в Токийском заливе во время отлива множество людей бродило по обнажившемуся дну. Они собирали съедобные ракушки. Правда, теперь моллюсков не только ели – раковины мельчили, а крошку пускали на облицовку домов.

Последствия надвигающейся индустриализации еще не были явлены в полной мере, Токио еще не успел превратиться в «каменные джунгли». Тот же самый Эдвард Морс, вкусивший «прелести» стремительной индустриализации в Америке, писал о Токио: «Было весьма отрадно наблюдать – через весь огромный город – корабли в заливе Эдо; ни одной трубы, ни малейшего дымка – впечатляющий контраст по отношению к нашим задымленным городам»[135]. Ему вторил и В. Крестовский: «Тут, справа, – какая-то фабрика, состоящая из нескольких кирпичных зданий. На нее невольно обращаешь внимание, потому что ни около Иокогамы, ни в окрестностях Токио не видать высоких фабричных труб, к которым так привык наш глаз в Европе, что без них мы даже не можем представить себе предместий большого города…»[136]

Восстание Сайго было подавлено, но популярность его оставалась огромной. В Токио шел посвященный ему спектакль. Он продолжался четырнадцать часов. Сайго был мертв, но это не положило конец политическому террору. На сей раз мишенью стал наиболее влиятельный на тот момент член правительства – министр внутренних дел Окубо Тосимити. Он был школьным товарищем Сайго, они вместе боролись против сёгуната, но после Реставрации их пути резко разошлись: Окубо стал ловким и лощеным бюрократом, а Сайго так и остался грубоватым и прямодушным воякой – «последним самураем» уходившей эпохи. Окубо наводил ужас на своих подчиненных, добиться его сочувствия было невозможно – его сравнивали с айсбергом. Подчиненные Сайго обожали его – ужас он наводил только на врагов. Окубо был ключевым игроком на стороне правительства, против которого восстал Сайго. Окубо одержал безоговорочную победу, но ему удалось пережить своего врага всего на полгода.

Симада Итиро, тридцатилетний самурай из города Канадзава, был главной фигурой заговора. Претензии Симада и его сторонников к правительству оказались вполне типичными для того времени: игнорирование кучкой политиков мнения самураев, низкопоклонство перед Западом, отказ от нападения на Корею. Они полагали, что «неправильные» законы принимаются без совета с народом и что император не является их инициатором.