— Каждому человеку полезно побыть в таком вот, я бы сказал, хамском уничижении, — уверенно произнес он, даже не глядя на Алю, но явно имея в виду именно ее. — Каждому, «Был поленом — стал мальчишкой, обзавелся у-у-умной книжкой…» Эту пеленку мы слышали все детство… Ехидненькая надо признать, песенка! А что на деле? А на деле — все наоборот! Тебе никогда не приходилось попадать в вытрезвитель? — Глостер глянул на девушку и, не дождавшись ответа, кивнул сам себе:

— Ну да, что это я? Ты, поди, и спиртное попробовала уже после того, как вытрезвители исчезли. Хм… А следовало бы… Ей-ей, следовало бы!

Каждому!

Глостер снова плеснул в стакан, выпил, взгляд его стал раздумчиво-размягченным, как у страдающего близорукостью ботаника-таракановеда, впервые за десять лет лишенного привычных, укрупняющих мир линз и потому так же вот, впервые, получившего возможность исследовать не иссохшие трупики насекомых, а заглянуть во тьму собственной, ссутуленной и затурканной в сутолоках будней тщедушной души…

— М-да… «Был мальчишкой — стал поленом…» Вот что чаще всего и бывает в жизни: по-ле-ном. О чем я? Ну да, о вытрезвителе. Вот представь: человечек, уставший от серой убогости окружающего, от ватной стены вокруг, от мусора в углах — вот он воспарил на винных парах к экстазу эйфории, стал царем и диктатором, стал мировым гением, стал бессмертным — и вдруг… Его крутят, как за-полошного, бросают в заблеванную машину мордой в эту вот самую блевотину, везут в дежурное дощатое здание, раздевают, да еще и снимают на фото — голого, пьяного, беспомощно-бесформенного… А если он еще «царит» в своих грезах над миром? Тогда — по почкам, и моча с кровью, и тяжкая кровавая блевотина от ударов в живот, и пьяное беспамятство, и страшное пробуждение с дикой, жуткой тревогой, в измазанной чужими экскрементами койке, с засиженной мухами тусклой желтой лампочкой под сводчатым потолком, запахом немытых тел, страха и полной капитуляции перед жизнью, с дверью, задвинутой с той стороны на литой засов… А потом — поскрипывающий новенькими портупейными ремнями румяно-веснушчатый сержант, этакий деревенский пельмеша-увалень, с натугой выводящий в протоколе неподатливые буковки…

А что наш герой? Он лишь приниженно кивает, лишь бы исчезнуть отсюда… Он вытрезвился, его вернули в: то состояние зверя, какое ему и подобает. — Глостер вздохнул, закончил уже без грусти, без пафоса и без скорби:

— Вот так кончается господство человечка над вечностью! Тварь, скотина, животное — вот что мы растолковываем друг дружке раз за разом и все никак не можем растолковать…

Выкобениваются людишки, не желают знать истинного, вот это вот, исконное, глубоко в них: «Тля я дрожащая или — право имею?» Да тля, конечно же тля, мусор, навоз — и Глостер замер, будто задумавшись, потом произнес вполне миролюбиво и без всякого наигрыша:

— К чему я это? К примеру, мадемуазель, только к примеру. Вы, из поколения «не рабов», кажетесь себе раскованными, веселыми, господами своих жизней… Вы самоуверенны и самомнительны… Вот потому я и велел тебя раздеть и связать: я хочу, чтобы ты поняла: ты никакая не красавица, не богиня и не госпожа; ты голая пупырчатая самка. Твоя мнимая красота и совершенство не стоят ничего, и воля твоя — ничего не решает!

Теперь Глостер застыл, посреди комнаты, глаза его будто заволокло матовой дымкой, они сделались мутными" как стекло пивных бутылок; руки он снова скрестил на груди… Адя было подумала, что этот фигляр продолжает играть теперь какого-нибудь божка или идола, но нет: все тело Глостера сотрясла судорога, лицо посерело, он кое-как, боком проковылял на негнущихся ногах к просторной кровати, рухнул на нее как подкошенный — будто кто-то выбил у него из-под ног землю.

Выгнулся всем телом, словно в столбняке, закусив губу — струйка крови мгновенно потекла по подбородку. Але он вдруг почудился упырем, только что умертвившим очередную жертву…

Все это продолжалось совсем недолго, может быть, всего несколько десятков секунд, но Але показалось, что время иссякло, что она лежит здесь непостижимое количество лет, что… Она представила себя голой дряхлой старушонкой, жалкой, скукоженной, с изможденным, испещренным морщинами лицом, с пергаментно-шершавой кожей, с обрюзгшими складками на животе, бедрах, спине… И словно далекий голос напевал под гитарный аккомпанемент стихи:"Ты так прекрасна, . ты так прекрасна, но ты пойми, что красота твоя не вечна…" А видение… Видение было столь пугающим и реальным, что девушка была готова умереть .немедленно, сейчас же, лишь бы никогда не увидеть этого наяву. Оглядела себя: нет, все нормально…

Но… странно, никакого облегчения не наступило. Или — этот безумный Глостер добился своего, и страх она теперь будет носить в себе всегда?

От своих мыслей она очнулась, когда услышала характерный металлический звук: обоюдоострое лезвие выкидного ножа мутно и томно переливалось прямо перед ее лицом .девушка даже не успела испугаться, как капроновый шнур, стягивающей ее запястья, распался, и руки стали свободными. Потом Глостер подал ей спортивную куртку, разрешил:

— Набрось.

Вслед за этим мужчина протянул ей наполненный на две трети солнечно-янтарной жидкостью широкий толстостенный стакан.

— Коньяк, — пояснил он. — Пить в одиночестве — плохой признак. Вот я и решил делиться. Ядом нужно делиться — не то дьявол наказывает немощью. — Глостер развел руки в показном бессилии, оскалялся в улыбке. — И не думай, красавица, что я пугаю тебя специально. Жизнь вообще уродлива, я вовсе не исключение; особенно уродливы люди, ибо не многие из них искренни, большинство — ходят в личинах, притворяются… Меня не бойся, я могу лишь убить… Бойся их! Они — совратят тебя сказкой о добре и бессмертии — и погубят пуще и злее!

Аля беспомощно обвела взглядом комнату, себя, жалкую и растерянную… Нет, умом она понимала, что именно такую ситуацию, возможно, хотел смоделировать этот человек в черном, но — зачем? Зачем она ему нужна? Ведь не . затем же, чтобы слушать идиотские речи и быть единственным зрителем в этом театре одного актера… Зачем?

Глостер вернулся в кресло, взял свой бокал, налил до половины, приподнял, разглядывая напиток на свет.

— Ты спросишь, зачем ты здесь? — произнес он, но Аля даже не удивилась тому, что он расслышал ее мысли. Она давно знала, что люди могут слышать, улавливать мысли других; в наш «просвещенный век» они просто «заболтали» собственные способности, Заменив телепатию телевидением и ясновидение — гаданием… А впрочем, она вполне могла произнести свой вопрос вслух. — Зачем?

Девочка, тебе просто не повезло. Ты — рыбка, ставшая живцом. По правде говоря, мне совершенно наплевать, останешься ты жить или умрешь… Как правило, живцы если и выживают, то только затем, чтобы стать очередной наживкой… Комуеще нужны такие калеки?

— Я… я похожа на калеку?

— Как все мы, люди войны. Как все хищники, У нас протез вместо души. — Глостер совершенно непритворно вздохнул, отсалютовал девушке бокалом:

— Ты — хищник по крови, девочка, а хищнику нет жизни вне войны. Так? Так. Ну что, за честность? Или за правду?