Когда стемнело, при свете лампы стало заметно, что у нас с примадонной покраснели глаза. Не сговариваясь, мы дружно отложили стопки бумаг.

– Я все еще не разобралась с этой «самой безнравственной женщиной Нью-Йорка», – признала Ирен. – Некоторые называли ее ангелом, другие – демоном. Она неслыханно разбогатела благодаря своей профессии и перебралась из скромного жилища в нижней части Манхэттена в особняк на Пятой авеню, который может соперничать с апартаментами Асторов. Хотя ее так и не приняли в обществе открыто, жены и дочери (из списка гостей миссис Астор, где значатся четыреста лучших семейств Нью-Йорка), по ночам наведывались под вуалью в ее особняк. Сильные мира сего защищали ее, так как она хранила их секреты. Однако они были не в силах помешать моралистам, благодаря усилиям которых ей предъявляли обвинения в суде и даже сажали на целый год в тюрьму. Впрочем, богатство и связи мадам Рестелл делали ее пребывание в заключении более приятным, чем у простого арестанта.

Дочь следовала по ее стопам, а позже исчезла, и о ее дальнейшей судьбе ничего не известно. Ничего не известно и о ее брате Жозефе. Мадам Рестелл пережила супруга – по-видимому, она была замужем только один раз. Он был таким же шарлатаном, как жена, но их средства работали эффективно. Оба весьма красноречиво писали о своей работе, чтобы просветить невежественных и предотвратить боль, бедность и страдания. Затем, когда мадам Рестелл грозил новый тюремный срок, она вдруг перерезала себе горло в ванне. Она совершила самоубийство в то самое утро, когда должна была явиться в суд и выслушать приговор. И это после того, как она десятилетиями боролась на страницах газет со всеми клеветниками. Она настоящая загадка!

– И так же загадочны ее посещения театров, где ты выступала ребенком. Как долго это продолжалось?

– Самое большее год. С тысяча восемьсот шестидесятого по шестьдесят первый.

– Первые годы гражданской войны в Америке? Могло это как-то повлиять?

– Конечно, могло! Но это были также первые годы моей жизни. Мне говорили, что я родилась в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом. Таким образом, мне было года три, когда дама в черном навещала меня в театре.

– Мадам Рестелл была респектабельной замужней женщиной. Известно, что у нее была одна дочь, которая гораздо старше тебя. Конечно, самой мадам было вполне под силу не допустить рождения нежеланных детей. Так как же она могла быть твоей матерью? Зачем ей было тебя прятать? Ведь она, судя по всему, не скрывала ничего из своей личной жизни.

Ирен молча покачала головой, потом отложила на письменный стол вырезки из газет:

– Давай пообедаем сегодня по-королевски, Нелл! Завтра мне предстоит трудное дело. Я должна попытаться найти маэстро. Может быть, он сможет рассказать побольше обо мне. Ведь это благодаря ему я стала примадонной.

– Не уверена, поможет ли он докопаться до твоего давнего прошлого. А ведь именно там ключи ко всем тайнам.

– Я тоже не уверена. Знаю лишь, что меня спасла музыка. Но не могу сказать, от чего именно. С того момента, как я обнаружила у себя голос, никаких провалов в памяти нет. Я помню, как каждый день выходила из меблированных комнат и шла на урок вокала. Помню Аллана Пинкертона, удивительно прогрессивного насчет роли женщин. Он принял на службу скромную начинающую певицу, считая меня перспективной частной сыщицей. Да, он оценил меня раньше всех директоров музыкальных театров и таким образом подарил мне профессию еще до того, как я смогла зарабатывать пением. И, что еще важнее, он подарил мне уверенность в себе, которая возникает, только когда идешь наперекор обществу. И таким образом я возвращаюсь к мадам Рестелл, которая, в конце концов, не так уж сильно отличатся от меня. – Ирен вздохнула, и я заметила, что ее глаза блестят. – Я никогда не смогу отблагодарить Пинкертона, поскольку его нет на свете уже пять лет. Однако я надеюсь, что маэстро еще жив и сможет дать мне ответы на некоторые вопросы.

И мы вернулись к Финеасу Ламару, Чудо-профессору, как, вероятно, часто поступала Ирен в юности.

Он играл в карты в маленьком парке возле своего дома с такими же добродушными стариками, как он сам. Хотя вокруг шумел огромный город, они напомнили мне деревенских старожилов в Шропшире, которые торчали на скамейках возле пабов и в туманные, и в солнечные утра.

Я вспомнила, как ребенком часто сиживала вместе с этими добрыми стариками. Они учили меня играть в карты, развлекая девочку, у которой не было ни матери, ни братьев и сестер, а отец постоянно пропадал в церковном приходе.

Чудо-профессор тепло принял нас, предложив чаю.

– Меня не так уж часто навещают прекрасные молодые женщины, – сказал он, подмигнув с таким невинным видом, что на минуту я почувствовала себя такой же красавицей, как Ирен.

Мы с подругой с удовольствием приняли его приглашение зайти в гости.

– Маэстро, – задумчиво произнес он, когда мы направились в его меблированные комнаты пить чай. – Удивительный человек. Знаете, он побывал за границей. Вена, Париж и все такое. Так он утверждал. Меня никогда особенно не заботило, говорит ли он правду. В те дни все мы много разглагольствовали и были так молоды, что верили собственным басням.

Вам чай с сахаром, леди? Я почти ничего не держу дома – только чайник, жестяную коробку с черным чаем высшего сорта и рафинад. У меня всегда полные карманы сахара. Люблю лошадей, знаете ли. Бедняги, которые тащат непосильную ношу. Я ежедневно гуляю по Бродвею и угощаю их рафинадом. Хочется думать, что мой пример заставит возчиков и пассажиров стать добрее. В своем костюме, в карманах которого лежат сорок фунтов ответов на все вопросы, я порой чувствую себя навьюченной старой лошадью, которая под щелканье хлыста шагает в вечность.

– Какой вы добрый! – восхитилась я. – Обещаю всегда помнить о сахаре, когда вернусь в Париж. Правда, во Франции очень хорошо относятся к лошадям и, в отличие от англичан, балуют их.

Профессор кивнул, прищурив свои выцветшие голубые глаза. По просьбе Ирен он как бы вглядывался в прошлое.

– Фамилия маэстро была Штуббен. Немец и суровый преподаватель. Я хотел, чтобы ты училась у итальянской графини – такая теплая, добрая женщина! Но она вернулась в свою теплую добрую страну, и остался только маэстро. Меня снедали сомнения на его счет. Он был бы очень хорош для автоматов – машин, которые действуют как люди. Но что касается юной, живой девушки, которая никогда не знала отца… Да, я сомневался, маленькая Рина. Но насчет одного у меня не было никаких сомнений: ты обладала талантом. Было бы преступлением не обучать тебя пению. Итак, я послал тебя к маэстро.

– Должно быть, это прекрасно сработало, – заметила Ирен. – Я стала певицей и пользовалась успехом на континенте. До тех пор, пока… обстоятельства не вынудили меня преждевременно уйти с оперной сцены.

– Боже! – Прозрачные голубые глаза Чудо-профессора затуманились слезами: сказывались восемьдесят пять прожитых лет. – Не использовать твой голос! Это же тягчайшее преступление!