Его поймали на той же неделе – отщепенца, бродягу без рода без племени. Гнали по лесам и холмам, переправлялись через малые и средние реки, пока не обложили возле старой мельницы. Он срезал у нее локон и обвязал его лоскутком, оторванным от подола платья. Таких лоскутков с локонами замученных девушек в его старой суме обнаружилось множество. За содеянное его повесили, при этом в петле он улыбался.

Однако мне эта кара удовольствия не доставила: при всех мучениях, которые перепали ему на последнем издыхании, это не могло вернуть мне ее. Она ушла, ее у меня отняли, и отныне нам уже никогда не быть вместе. Неделю после того как она обрела упокоение, я ничего не ел, а пил только воду из старой жестяной кружки. Спал я подтянув к груди колени в надежде, что это как-то облегчит мою боль, но боль теперь так и не проходила. Я видел нелегкие сны, в которых прошлое перемешивалось с будущим, которому теперь никогда не бывать, и я просыпался в пустой постели и с сознаванием, что так теперь будет всегда.

Однако вместе с тем я стал проникаться любовью к тем моментам, когда я пробуждался навстречу новому дню, потому как в то мгновение мои желания и реальность мимолетно сливались воедино. Я замирал и медлил открывать глаза, мысленным взором выискивая в памяти облик моей утраченной невесты, как будто тем самым обретал с нею единение, словно бы переносясь и воссоединяясь с ней в каком-то другом, непостижимом месте.

На восьмую ночь она ко мне воззвала. Выйдя из своего прерывистого сна, я услышал, как в деревьях ропщет ветер, а еще то ли кричит, то ли стенает какое-то животное, с той особенностью, что никакое животное так стенать не могло. В том плаче чувствовалось желание и острая тоска, а еще сладость, каким-то странным образом мне знакомая. Ослабленный недоеданием, я шатко подобрался к окну и выглянул туда, где изменчиво проглядывала ночь, невиданная – черная, с синими просветами. На фоне погашенных незрячих окон колыхались по ветру ветви, молчали притихшие улицы и возведенный перст церковного шпиля. За кладбищенской оградой на возвышении виднелись надгробия, как будто мертвые в этот час стерегли живых.

Среди могильных плит, завешанных ветвями старой согбенной ивы, виднелось какое-то призрачное мерцание – свет, но и нечто большее, чем свет; форма, но менее четкое, чем форма. Оно как будто зависало над землей, а я знал, что под ним находится бугорок недавно вывороченной почвы, на котором еще даже не увяли цветы. Я попытался углядеть в этом свечении черты, отыскать хоть какое-то эхо ее присутствия, но я находился оттуда слишком далеко. Я открыл окно, и ветер донес до меня ее голос, выкликающий мое имя. В центре того очага света прорисовался гибкий завиток и словно поманил меня к себе. Я вздрогнул, страстно желая пойти туда к ней и одновременно боясь утерять вид того чудесного света. На своем теле я ощутил странное тепло, словно бы ко мне извне льнула некая обнаженная фигура. Мне показалось, что я чую ее запах, а щеку мне легонько щекочут ее волосы. Я захотел отправиться к ней и был уже почти у двери, но тут ноги у меня подкосились, а желудок спазмом сжала тошнота. Я рухнул с криком отчаяния, стукнувшись головой об пол. При этом голос ее истаял, а свет померк. Я медленно, мягко поплыл куда-то вниз, и меня поглотила темнота.

Наутро меня нашли распростертым у двери. Позвали врача – доброго человека, который взялся с ласковой укоризной внушать, что, несмотря на постигшее меня горе, мне все же надо начать есть. Мое моментальное согласие его, должно быть, удивило. Принесли жидкую похлебку; я постарался выхлебать ее как можно больше, но мой отвыкший за длительное время от пищи желудок взбунтовался. И все же за тот день я сумел проглотить немного бульона и сгрызть кусок черствого хлеба. Это укрепило меня настолько, что я как на шарнирах поднялся с кровати и пробрался к туалетному столику, на котором рядом с бритвенным прибором стояли кувшин и таз. Я попробовал бриться, но рука тряслась так, что я в кровь изрезал щеку, а со своим занятием так и не справился. Плеснув на лицо воду, я отер кровь и мыльную пену, а когда поднял голову, то сзади в зеркале неожиданно увидел ее. Она невесомо скользила по комнате, складывая одежду и тихо напевая. Слышно было касание босых стоп по полу и шорох комбинации о ножку кровати. Когда я со сдавленным возгласом обернулся, комната была пуста.

Той ночью она пришла ко мне, так как прийти к ней самому мне было не по силам. Вначале я подумал, что это синеватый лунный свет льется в мое окно, созидая фантасмагории из отсветов древесных ветвей. Но вот послышался осторожный стук в окно, и, поднявшись с кровати, я увидел ее лицо, прикрытое кружевной вуалью. Ее белые пальцы вкрадчиво ощупывали снаружи стекло, а облачена она была в свадебное платье, в котором ее положили в гроб. Под тканью соблазнительно круглились груди. Она открыла рот, показав красноту внутри, и ее язык трепетно замелькал по губам. Ступни ее были босы, а силуэт не отбрасывал никакой тени на землю, которая находилась довольно далеко внизу. Глаза ее были темны и голодны.

– Ты меня любишь? – прошелестела она, и голод в ее глазах отразился в звучании голоса. – Ты будешь любить меня всегда?

– Да, – ответил я, вкладывая в свой возглас желание, которое испытывал к ней, а она ко мне. – Да и еще раз да.

– Я хотела, чтобы ты был первым, – сказала она. – Чтобы это было нечто особенное.

Перед моим мысленным взором мелькнул образ: ее тело на зеленой траве, порванное платье, обнажившаяся кожа.

Все прошло, любовь моя, все прошло.

– Так и будет, – обещал я ей.

Повозившись со шпингалетом, я распахнул окно, и в комнату ворвался прохладный ночной воздух с запахами листвы, цветов и сырого, вывороченного грунта. Но стоило мне протянуть руки к ней, как она отстранилась, а свет начал тускнеть по мере того, как она отдалялась туда, откуда пришла. Ее руки призывно манили меня: идем, идем со мной. Силуэт ее истаял, краснота рта канула в коконе свечения на холме за церковью, но и оно затем угасло.

В тот день, когда должна была состояться наша свадьба, я неторопливо и обстоятельно, до последней крошки съел свой завтрак. Меня вновь навестил доктор и констатировал, что за такой небольшой, казалось бы, срок я на удивление быстро поправился. Я оделся и обедал со своей семьей, приняв для поправки бокал красного вина. Днем я в одиночестве совершил прогулку, сделав до возвращения домой кое-какие приготовления. После ужина я принес извинения и поднялся к себе наверх. Здесь я, как был в костюме, сел на кровать и стал тихо дожидаться, когда на улице и в доме все стихнет и заснет. Тогда я выскользнул наружу и боковой улочкой неслышно двинулся в сторону церковного двора.

Свой инвентарь могильщики держали в деревянной будке возле кладбищенских ворот, и здесь я взял все, что мне нужно. Место, где она лежала, еще не было помечено камнем, но я знал, где ее искать и что она ждет там, где над ее могилой лелеюще опустила свои ветви ива. Там уже начинал брезжить свет, а ее голос с тихой настойчивостью звал меня. Я скинул с себя пальто и принялся копать. Земля была все еще мягка и рассыпчата, и чем ближе я подкапывался к гробу, тем явственней было слышно, как ее ногти скребут снизу по дереву. Я рыл все быстрей и размашистей, дугой отбрасывая через плечо грунт, пока наконец на металлической дощечке не показалось имя, а взгляду открылось поблескивание болтов, прижимающих крышку. Звуки изнутри сделались громче и настойчивей, и я убыстрил работу из опасения, как бы она не повредила себе руки. Вогнав под крышку ломик, я подналег. Мое упорство не сразу, но все же взяло свое, и вот крышка с резким, похожим на стон скрипом отошла, а моему взору предстала она…