Руки сцеплены на животе, пальцы обвиты четками. Глаза под вуалью закрыты, губы бледны. Кожа, некогда безупречная, в каких-то странных пятнах. Но она по-прежнему моя любовь, ныне и присно. Я обещал, что буду любить ее, несмотря ни на что. Природа управится с каждым из нас, и время нас состарит, но перед любовью и верностью бессильны даже они.

Я поднял ее и прижал к себе. Мне показалось, что от нее все еще исходит запах ее духов. «Да, так оно и есть», – решил я, смахивая с ее лба плоского черного жука. Я легонько поцеловал ее в губы; они хоть и остались безмолвны, но в голове у меня явственно прозвучал ее голос:

«Ты меня любишь? Ты будешь любить меня всегда?»

– Да, – в который уж раз сказал я. – Да и еще раз да.

Не дожидаясь от нее дальнейших слов, я подхватил ее из земли, поднял на руки и понес по безмолвным улицам. Один раз я запнулся и чуть было не упал (сказывалось мое недомогание), но выправился и крепче прижал ее к себе. Она была холодна, но оно и понятно: ночь ведь тоже выдалась холодной. Скоро, совсем скоро моя избранница согреется.

В окне приготовленного для нас домика желтовато светилась лампа. Внутри в вазах стояли цветы, наполняя комнаты благоуханием вперемешку с ароматом моей невесты. На пороге мы остановились, оглядывая вдвоем белизну простыней, пухлые подушки и пуховые перины, на которых мы будем утопать в нашу брачную ночь.

Тихим поцелуем я коснулся ее холодной щеки.

– Добро пожаловать, любовь моя, – шепнул я и наконец возлег с ней на брачное ложе.

Эсквит заблудился. Впрочем, не совсем так. Спроси его здесь кто-нибудь, он бы, пожалуй, смог угадать свое местоположение с погрешностью в пару десятков миль – то есть технически он скорее «сбился с пути», чем реально заблудился, но утешение все равно слабое. Дождь тарабанил по лобовому стеклу, а «дворники» только и делали, что беспомощно размазывали по стеклу водяную пленку. Фары не выхватывали из темноты ничего помимо пучков утесника и древесных стволов. Иногда, с большими интервалами, из-за поворота выскакивали машины, на миг обдавая Эсквита слепящим светом фар, и уносили прочь своих невидимых пассажиров, наверняка знающих свои дорожные ориентиры гораздо лучше, чем этот разнесчастный горемыка на дорогах юго-западной Англии, черт бы их побрал. Ему оставалось лишь беспомощно их костерить.

Встреча выпускников Молдонского колледжа прошла, как обычно, шумно и весело, с подобающим битьем посуды, сломанными писсуарами и круглой суммой, просаженной на выпивку и снедь; впрочем, деньги у гуляк из Молдона проблемой не считались. В таких школах, как Молдон, бедняков не было. Даже садовник в Молдоне был зажиточней своей ровни, поскольку заведение зиждилось на принципе: по цене и выделка. К сожалению, хотя Молдон и мог себе позволить лучший штат преподавателей, от него частенько требовалось брать на обучение, так сказать, менее крупную рыбеху, так как умственные способности при поступлении в Молдон во главу угла особо не ставились. Впрочем, такие недочеты редко служили его студентам препятствием для карьерного и жизненного роста. Как правило, достижения в учебе значились придатком к состоянию, звучности фамилии или почтенному семейному бизнесу, связанному в основном с перекладыванием чьих-нибудь денежных средств из одной лузы в другую за разумную мзду.

Впрочем, к нуворишам Эсквит не относился. По большинству параметров он вписывался в середняки: умеренно смышленый, умеренно симпатичный, умеренно проявлявший себя на спортивной площадке. Он был из тех, кто утвердился в дубль-составе команды по регби, играл там без особого напряжения и при этом втайне завидовал достижениям и способностям тех, кто значился в первом, основном. Впрочем, такая отбраковка существовала больше двух десятилетий назад, а нынче участие во втором составе сводилось единственно к общим пьянкам каждые два года. Эсквит, всегда считавший себя охотником и рыболовом (даром что работа в Сити не оставляла времени ни на то, ни на другое), с особым удовольствием поучаствовал именно в этой, последней по счету встрече выпускников: у него была возможность проехаться верхом со стаей местных гончих, пострелять дробью в куропаток, а еще помочь в отлове и умерщвлении барсука, который, возможно (если не врут), являлся разносчиком каких-то там инфекций.

Сейчас, во время езды, Эсквит обдумывал покупку хорошего, стильного ружья, которое даст ему возможность утолять свой прорезавшийся аппетит к охоте на регулярной основе. Он уже представлял себе гладкое ореховое ложе и спаренные стволы, когда перед машины внезапно сшибся на дороге с каким-то препятствием, да так, что весь корпус машины тряхнуло отдачей. Сердце тревожно екнуло. Эсквит дал по тормозам, посидел, внутренне собрался и, наконец, заглушил мотор, оставив включенными только фары. Затем он неохотно открыл дверцу и выставил себя под буйство стихии. Ища опущенным взглядом возможные повреждения, Эсквит обошел машину и присел перед ней на корточки, чтобы внимательней разглядеть бампер и зернистый мокрый гудрон под колесами. На глаза вроде ничего не попадалось. Лишь приглядевшись, он различил, что в решетку радиатора набился сероватый мех какого-то животного. Эсквит протянул руку, чтобы потрогать его на ощупь, и тут понял, что это не мех, а грубая ткань. Он защипнул материал, чтобы выдрать его наружу, и тут под рукой что-то противно чавкнуло. Эсквит моментально отдернул пальцы. Поднеся руку к лицу, он с отвращением унюхал на ней запах гниения.

Ну и дела. Согнувшись на корточках, он вынул из нагрудного кармана авторучку и с ее помощью стал брезгливо отковыривать противную гниль от металла. Она упала на дорогу, и Эсквит осторожно потыкал ее ручкой. Ощущение такое, что перед тобой кусок мяса, разваренного и сгнившего. Серая ткань припеклась к нему наглухо, как будто ее туда силой вдавили и оставили разлагаться.

Эсквит раздраженно подумал, не выбросить ли ручку, так некстати испачканную об эту гадость (еще хуже было то, что и пальцы, оказывается, об нее тоже замарались). Он встал и поднял руку навстречу дождю, потирая пальцы в попытке избавиться от этой субстанции и ее запаха, после чего отер их тряпкой из бардачка.

Лишь теперь, когда первоначальный шок рассеялся, Эсквит начал вычленять взаимосвязь между куском материи и ее возможным источником. Он огляделся, и тут ему показалось, что в придорожной поросли он слышит какой-то звук. По натуре человек не особо чувствительный, Эсквит напрягся от мысли, что за ним могут следить из-за кустов.

– Эй, – окликнул он, – кто там?

На этот раз звук донесся отчетливей: суетливое шуршание с потрескиванием обломанных веток, лиственный шелест подлеска; шум ослабевал, удаляясь, как будто тот, кто его производил, сейчас воровато юркнул в темную окраину леса. Бросаться следом Эсквит и не подумал. Вместо этого он вернулся в машину, сел на сиденье и протянул руку к ключу зажигания, чтобы снова пуститься в дорогу.

Ключей на месте не было. Эсквит поискал на коврике, опустошил бардачок, дважды охлопал себя по карманам. Снова вылез под дождь и попрыгал в надежде, что где-то в одежде обнадеживающе звякнет металл, но все напрасно. Тогда он двинулся в обход машины и, расширяя радиус поиска, обошел ее несколько раз – тоже безрезультатно. Тревога неодолимо росла. Он с досадливым ревом шлепнул ладонями по капоту и, горестно опершись лицом на руки, застыл, позволяя дождю беспрепятственно долбить по своей лысеющей макушке, словно в наказание за свою глупость и опрометчивость. Так он какое-то время стоял, пока до слуха вновь не донесся шум в кустах; в лиственной гуще явно кто-то был. На минуту гнев в Эсквите пересилил опасливость, и он ударился в крик: