— Она звонит. Но ничего не говорит.

— Возможно, она просто сводит все к светской беседе, потому что она…

— Да нет. Отец, я не то имею в виду — она вообще не говорит. Вообще.

— Ничего не говорит?

— Ни звука.

— А откуда ты знаешь, что это она?

— Знаю.

— Но как?

— Господи, — Шон умоляющим взглядом посмотрел на родителей, — я же помню, как она дышит. Понятно?

— Невероятно, — покачала головой мать. — Но ты-то сам хоть говоришь?

— Иногда. Все меньше и меньше.

— Ну, вы хоть как-то общаетесь, — рассудительно сказала мать, кладя последнюю вырезку на стол перед ним. — Расскажи ей, я думаю, ее это заинтересует. — Мать опять присела к столу и, проведя ребрами ладоней по скатерти, разгладила на ней складки. — Когда она снова вернется домой… — задумчиво произнесла она, глядя, как под ее руками складки на скатерти распрямляются.

— Когда она снова вернется домой… — повторила она тихим, чуть дрожащим голосом — таким голосом, наверное, говорят монахини, уверенные в том, что всему на свете присущ определенный порядок.

— Дэйв Бойл, — обратился Шон к отцу через час, когда они сидели на высоких табуретах у стойки бара «Граунд Раунд». — Тот, что пропал тогда с улицы напротив нашего дома.

Отец сперва нахмурился, а затем стал сосредоточено наливать пиво из кувшина в охлажденную кружку. Когда пена дошла до верха и крупные капли потекли по наружным стенкам кружки, он вдруг спросил:

— А что, в старых газетах ты об этом прочитать не можешь?

— Ну, конечно…

— А зачем тогда спрашивать меня? И на телевидении это было.

— Нет, я просто хотел узнать о том, что было, когда нашли похитителя, — ответил Шон, надеясь на этом прекратить разговор и избежать расспросов отца, почувствовавшего, что Шон неспроста подступил к нему с этим, а как и что ответить отцу Шон еще не придумал.

Вероятно, надо каким-то образом воздействовать на отца, внедрив его в контекст случившегося, а это поможет ему заново увидеть себя в той ситуации, но увидеть иным образом, не так, как описано в газетах или материалах этого давнего дела. А возможно, это еще поможет и разговорить отца, обсудить с ним повседневные новости, более важные, чем то, что команде «Красные носки» нужен как минимум еще один подающий левша.

Шону казалось — правда, лишь изредка — что они с отцом могли бы поговорить о чем-то более важном, чем о неглавных сиюминутных делах (как, по его мнению, бывало у них с Лорен), но за всю свою жизнь Шон не мог припомнить ни единого случая, когда такое случалось. В туманных воспоминаниях юности, сохранившихся в его памяти, он вроде бы мог отыскать доверительные отношения и откровенные беседы с отцом. Но на самом-то деле ничего подобного и тогда не было, а просто, по прошествии многих лет, самые незначительные мелочи разрастались в его памяти до мифических размеров.

Его отец был молчаливым человеком и часто говорил полупредложениями, которые, по сути дела, если их осмыслить, вели попросту в никуда; но Шон большую часть своей жизни посвятил осмыслению сказанного отцом, придумывая бесконечное число расшифровок для изреченных им эллипсисов[21], пытаясь разгадать, в чем все-таки заключался смысл того, что сказал отец. Впоследствии Шон часто размышлял, а что, если бы и он сам заканчивал предложения так же неожиданно, как это делал его отец, или, если бы он был молчуном… а ведь и Лорен тоже была молчуньей, а его это никогда сильно не волновало, по крайней мере до тех пор, пока это молчание не стало для него единственным, что от нее осталось. Ну еще звуки вдохов и выдохов в телефонную трубку, когда она звонила.

— А что тебя так заинтересовало это? — внезапно спросил отец.

— Ты знаешь, что произошло? Дочь Джимми Маркуса убили.

Отец пристально посмотрел на него.

— Так это та девушка, что нашли в Тюремном парке?

Шон кивнул.

— Я обратил внимание на ее имя, — задумчиво произнес отец, — но подумал, может, это кто из родственников, а это оказалась дочь?

— Да.

— Вы же с ним одногодки. И как он умудрился заиметь девятнадцатилетнюю дочь?

— Она появилась, когда Джимми было… я точно не знаю, наверное, семнадцать или что-то около этого. В общем, за два года до того, как он загремел на Олений остров.

— О, Господи, — вздохнул отец. — Несчастный сукин сын. А его старик все еще сидит?

— Да нет, отец, он умер, — ответил Шон, заметив, как изменился в лице отец, припомнив их кухню в доме на Ганнон-стрит, где он с отцом Джимми по субботам спокойно и мирно ублажали себя пивом, время от времени оглашая воздух громовыми раскатами хохота, а их сыновья тем временем играли на заднем дворе.

— Да, черт возьми, — снова вздохнул отец. — А умер он хотя бы на свободе?

Шон собрался было соврать, но неожиданно для себя покачал головой.

— В тюрьме. В Уолполе. От цирроза.

— И когда?

— Вскоре после того, как вы переехали сюда. Шесть лет назад, а может — семь.

Рот отца округлился, и он беззвучно произнес «семь». Он поднес ко рту кружку пива, и Шону под желтым светом, падающим сверху, бросилось в глаза, как обильно гречка осыпала кожу на кистях его рук.

— Как мало надо, чтобы сойти с круга. И как легко потерять время.

— Прости, отец, мне жаль…

На лице отца появилась гримаса. Так он обычно отвечал на проявление сочувствия или комплимент.

— За что? Ты здесь ни при чем. Ведь Тим, черт возьми, сам сотворил все своими же руками, когда убил Сонни Тодда.

— Кажется, это было во время игры в пул. Так?

Отец пожал плечами.

— Они оба были в приличном подпитии. Кто что знает? Оба они были пьяны, у обоих были луженые глотки и оба заводились с пол-оборота. Но надо сказать, что Тим был более заводной, чем Сонни Тодд. — Отец отхлебнул глоток пива. — А что общего между похищением Дэйва Бойла и тем, что у вас произошло… кстати, как ее зовут, не Катрин? Катрин Маркус?

— Да.

— Так что все-таки общего между этими делами?

— Я не говорю, что между ними есть что-то общее.

— Но ты и не говоришь, что между ними нет ничего общего.

Шон непроизвольно улыбнулся. Сослуживцы часто прибегали к его услугам, когда в камеру удавалось засадить прожженного многоопытного уличного гангстера, адвокат которого знал судебную систему лучше большинства судей. Делали они это потому, что Шон мог расколоть его. Но если взять какого-нибудь хмыря из поколения его отца стародавнего, закаленного до твердости булата и не верящего ничему, гордого тем, что свое он с лихвой отработал, но с презрением относящегося ко всякого рода государственным или муниципальным службам, — вы можете провозиться с ним всю ночь и, если он не захочет с вами говорить, то наутро у вас не будет ничего, кроме прежнего перечня вопросов, оставшихся без ответов.