– Судьба, – повторила Катрин.

Потом Щукин сказал о дружбе, о поисках смысла. Чибирев потом тоже сказал – о доброте.

Катрин брала на кладбище холщовую сумку, в ней лежал еженедельник. Сейчас Катрин достала еженедельник из сумки. «Пока светло». Это был толстый еженедельник большого формата, рассчитанный на три года – прошлый, этот и будущий. На первой странице адреса региональных офисов какой-то иностранной фирмы, но это не относится к делу. К делу относится то, что «там рука Дяди Тепы».

Чибирев подумал: наверно, дневник. Нет, рисунки. Много рисунков. На создание каждого уходило не больше двадцати секунд. Заданный принцип. Листали: каракули, все рисунки были каракулями, особого освещения не надо, чтобы понять. Так трехлетние дети истребляют книги, журналы, тетради, если им попадается в руки что-нибудь пишущее. Когда ломался карандаш, Дядя Тепа хватался за шариковую ручку, за фломастер. Двести рисунков за час. Его рука. Через час работы рука у него едва шевелилась.

Катрин сказала: «Поехали», – и вырвала из еженедельника сразу с десяток страниц. Хотела больше, но сил у нее не хватило. Щукин стал помогать. Он вырвал все страницы за четыре приема. Катрин отбирала рисунки. Лучшие. По принципу «что лучше вырвалось». Впрочем, неважно. Для их проекта это неважно.

– Борис, извини, я забыла тебе рассказать про твою фамилию! – переключилась на другую тему Катрин.

Вот что: Дядя Тепа просил передать Чибиреву. Он просил передать Чибиреву, что разузнал о происхождении фамилии Чибирев. Фамилия Чибирев происходит от слова, которое раньше означало «стакан».

– Видишь, – Щукин сказал с мрачноватой веселостью, – а ты не мог докопаться.

Борис Петрович молчал. Он знал, откуда ноги растут. Из словаря Даля. Дядя Тепа, судя по всему, заглянул в словарь Даля и обнаружил там слово «чабарка» с вариантами «чебарка», «чабарушка», «чебарушка». Но, во-первых, означает это слово не «стакан», а «чашку», а во-вторых, он, Чибирев, пишется через «и». Ничего нового. Спасибо, но мимо. Странно было Чибиреву и немного обидно, что это последнее, что хотел ему передать Дядя Тепа.

Появилась хозяйка, напомнила, что «мы уже скоро». Ушла на кухню.

Дверь в помещение, называемое «мраморным залом», была в форме гармошки; там, за дверью, было темнее, чем здесь; там, за дверью, ничего не было, перерыв был между двумя выставками. Старую демонтировали вчера, завтра будут оформлять новую.

Мысли Бориса Петровича занялись им самим, и то, что Катрин замыслила что-то, упустилось из вида Бориса Петровича. Между тем Катрин исчезла за дверью-гармошкой, следом Щукин ушел помогать. Борис Петрович увлекся рисованием невидимых восьмерок на столе пальцем. Оставаясь где был, за столом, он был должен, по замыслу Катрин, имитировать общее их здесь же присутствие, но интересоваться, куда они и зачем удалились, было некому тут, даже ему.

Борис Петрович предоставил самим себе восьмерок-невидимок и огляделся. Сумрачность и сводчатость могли бы навеять думу о склепе, но Чибирев давно потерял мысль. Очертания предметов размывались. Белеющее в глубине, потеряв родовое сходство с Вольтером, было бюстом и только, просто гипсовым бюстом кого-то, не более чем никого.

Дверь-гармошка сложилась, высунулся Щукин:

– Иди сюда.

Борис Петрович восстал тяжело, к ним перешел – в «мраморный зал». У Катрин, оказывается, был фонарик. Откуда? Как она могла предусмотреть? Или она всегда ходит с фонариком? Водила лучом по стенам – показывала. Вот они, каракули Дядины Тепины, вот: прикрепили скотчем на стены. Борис Петрович глядел.

– Выставка-паразит, – сказала Катрин.

– Поразит? – переспросил Чибирев, не будучи посвященным в суть проекта. – Кого поразит?

Более осведомленный Щукин сказал:

– Несанкционированная. Его идея.

Борис Петрович молчал. Трамвай шел за окном, рельсы были на уровне шеи.

– А ведь я сегодня дежурю, – вспомнил Щукин. – С утра. Может, еще не всю олифу украли. Надо съездить, хотя бы отметиться. Надо побыть.

– Надо побыть, – отозвалась Катрин.

Она села на пол в углу, выключила фонарик.

– Что же... ты здесь побудешь? Здесь нельзя. Пойдем, – позвал Щукин.

Твердо сказала:

– Идите.

– Тебя увидят.

– Нет, я не увижусь, – отвечала Катрин уверенно.

– Может, предупредить? Ты бы предупредила хотя бы, – беспокоился Щукин, – а то глупо получится... Вы же знакомы... Тебе разрешат...

– Уходите. Ты ничего не понял.

...Хозяйка, вернувшись, расставляла за стойкой посуду. Увидев двоих, проходящих из темного зала в менее темное помещение кафе, решила, что бродят в поисках выхода наверх.

– Направо. Идемте со мной. А ваша подруга?

Щукин пожал плечами, Чибирев руками развел (говорили жестами – сами с собой, – можно сказать, думали); Чибирев еще наступил на кота – кот сидел на ступеньке.

– Совсем ушла? Я не видела. – Дверь закрывала за ними. – Приходите на выставку финских художников. Не лезь! Не лезь, тебе говорят.

Кот, однако, – во двор, хвост трубой, и помчался к секс-шопу (был в подворотне секс-шоп).

– Стой, развратник! Назад!

Во дворе было светлее, чем в подвале, а на Литейном светлее, чем во дворе. Еще не вечер. Водка сегодня не действует. Так сказал Чибирев. Щукин согласился – на полчаса раньше, на полчаса позже он придет на работу...

В «Пышечной» взяли еще по сто грамм.

– Понимаешь, – говорил Щукин, – она хочет, чтобы мы поехали в Германию. Чтобы в Рейн поссали с моста. В день его рождения... Как тогда, здесь. Это должно быть приурочено к началу конференции... Там тема – связь двух городов, двух рек...

– Не хочу, – сказал Чибирев.

– Я тоже не хочу. Когда втроем предлагали, помнишь?.. я наотрез отказывался. А теперь... теперь не знаю. Ему бы понравилось, нет?

Чибирев сказал:

– Я к этому не готов психологически.

– Но ведь ты уже не директор школы? Или как?

– Не знаю. Надо подумать, – сказал Борис Петрович, – надо подумать.

Борис Петрович вспомнил фильм «Шоу Трумана»: не подстроен ли для него одного, как и там, весь этот мир?

Сто грамм они выпили в два приема. Щукин нашел минуту обойти фотографии, украшавшие стены. Бокс. Человеки в боксерских перчатках. «Пышечная» принадлежала, надо думать, спортсмену. Помимо бутылок на витрине стояли спортивные кубки-призы.

Они заказали еще. Борис Петрович поплыл. Он стал говорить, что недостоин. Он не говорил, чего недостоин, получалось, что недостоин всего.

– Ты не знаешь, кто я. Никто не знает меня. Я... я...

– Без художеств, – попросил Щукин, поморщившись. – Не твой день.