Судьба русских туземцев оказалась трагичнее нигерийцев и бенгали – никто так и не признал за ними права сказать о себе. После ареста Клюева кружок этот распался, судьба его членов трагична.

Писатели-деревенщики

В 1960-е годы появился термин: писатели-деревенщики. Вообще-то о деревне немало писали Лев Николаевич Толстой, Антон Павлович Чехов, Иван Тургенев… Но слишком уж очевидно – они не имеют к этому явлению совершенно никакого отношения.

Деревенщики – это совершенно конкретные имена людей, работавших тоже в очень конкретную эпоху. До Второй мировой войны такое явление не могло бы сформироваться: вряд ли можно было писать о деревне искренне, с сыновними чувствами, и одновременно воспевать «революционные преобразования». Воспевать получалось у М. Шолохова в «Поднятой целине» – но в его книгах не было и не могло быть теплого отношения к крестьянскому быту. Шолохов – советский казак, которого в его родной станице Вешенской звали «барин», – так он отличался от односельчан.

Деревенщики ощущали кровную, утробную связь со старой деревней, с сельским бытом и укладом. Они откровенно противопоставляли его городскому, интеллигентскому, и последовательно считали деревню лучше, благороднее, душевно чище и выше, чем город.

Часть русских европейцев – и дворян, и интеллигентов – тоже считали народ хранителем неких высших ценностей, а крестьян – стихийно добродетельными людьми. Но у писателей-деревенщиков эта идея выражена с предельной обнаженностью, поднимаясь до уровня войны двух разных цивилизаций.

Не всякий народоволец так рьяно доказывал бы, что в горожанине мертвый перетягивает живого, а вот деревенские люди инстинктивно знают некие высшие истины, и потому очень высоконравственны, честны, порядочны, духовно совершенны.

Город для деревенщиков выступал своего рода коллективным дьяволом, растлителем чистой деревни. Решительно все, шедшее из города – даже медикаменты или орудия труда – казалось им какими-то хитрыми ухищрениями, чтобы разрушить изначальную благодать сельской жизни. Лучше всех выразил эту идею «просвещенный почвенник» Солоухин, которого только по чистому недоразумению можно зачислить в «деревенщики». Но лучше всего сказал именно он, порождение тлетворного европеизма: «Нетрудно заметить, что каждое из благ цивилизации и прогресса существует лишь для того, чтобы «погасить» какую-нибудь неприятность, цивилизацией же порожденную. Великие блага – пенициллин, валокордин, валидол. Но для того, чтобы они воспринимались как благо, увы, нужна болезнь. Здоровому человеку они не нужны. Точно так же и блага цивилизации» [34. С. 12].

Такая позиция в 1920—1930-е годы никак не могла быть выражена вслух: одной из главных идей большевиков было как раз превращение России из страны аграрной в индустриальную. И в 1920-е годы наверняка были люди из русских туземцев, которые так думали, – но их слова не дошли (и не могли дойти) до нас.

Если бы деревенщики писали в эти десятилетия – они или лгали бы, или погибли. Но говорить о царившем в деревне «ладе» им бы никто не позволил. А сами они сгинули бы в Нарымских болотах или на Колыме за «идеализацию патриархальщины», «пропаганду чуждых взглядов» и «поддержку кулацких мятежей». В те годы расстреливали и ссылали куда за меньшее.

Деревенщики появились, когда коммунистическая идеология была еще сильна – но уже прошла свой высший пик и начала клониться к упадку. Уже многое разрешалось или молчаливо допускалось, уже стало «можно» хоть в чем-то быть самим собой, не так услужливо изгибаться вместе с линией партии.

Старшие из деревенщиков помнили коллективизацию, были свидетелями кошмара, который творился в стране: массовые депортации, раскулачивание, ревтройки, страшный голод начала тридцатых, бегство народа на стройки «городов-садов». Но они были тогда детьми, они если и хотели, то не могли сказать своего «нет».

Кто и кому говорил?

Все деревенщики происходят из семей, которые еще в начале XX века относились к числу русских туземцев. В.А. Солоухин может как угодно любить родную деревню, но он духовно принадлежит к русским европейцам… Помимо всего прочего, это и привело его в стан антисоветчиков, полностью не принимающих и личность Ленина [147] и все «социалистические преобразования» 1920—1930-х годов.

Писатели-деревенщики – это два близких поколения, родившиеся между 1920 и 1940 годами. Федор Александрович Абрамов – 1920 года рождения. Виктор Петрович Астафьев – 1924 года. Василий Иванович Белов – 1932 го да рождения. Самый молодой из ведущих деревенщиков – Валентин Григорьевич Распутин – 1937 года. Но и этому «юноше» сегодня к семидесяти.

Основные герои деревенщиков – стары, они очень любят вести повествование от имени стариков и непременно вводят стариков в роли хранителей «лада» и всяческого «порядка». Даже Лидия в рассказе В. Белова про деревенскую собачонку Мальку – и то пенсионерка [148].

Для них очень типичны унылые мотивы конца, обрыва, прекращения бытия, «последних времен». Всегда почему-то получается так, что лучшее уже позади, что что-то очень хорошее прошло, что люди и времена испортились, что чем люди старше – тем они лучше.

Это настроение особенно чувствуется в «Затесях» Астафьева, в «Ладе» Белова, в «Пелагее» Абрамова… Везде. Обстановка конца света, обрыва традиций, гибели обжитого человеческого мира дана в «Прощании с Матёрой» В. Распутина [149].

Автор с огромной художественной силой показывает обжитой, осмысленный человеческий мир, обреченный на гибель потому, что поднимается вода в ложе затопления Иркутской ГЭС. Деревня Матёра стоит на острове Ангары, и она должна уйти под воду. Для жителей Матёры это как Всемирный потоп, как воды океана, поглощающие весь мир людей.

Книга великолепная, художественно сильная и умная. Особо это оговорю. Можно соглашаться или не соглашаться с позицией автора, но во всяком случае это – Литература! С большой буквы.

Всю силу таланта Валентин Григорьевич тратит на то, чтобы показать гибель Матёры как окончательную и бесповоротную гибель. Не как перелом, как испытание, как столкновение людей со слепой силой государства и стихии. Сакё Комацу в своей книге «Гибель дракона» показал смерть ни много ни мало – всей Японии! Мол, сползает она в океан, обречена… «Извивается, умирая, исполинский дракон» – но у Сакё Комацу японцы бегут из Японии. Добровольно бегут, а не погибают вместе с Родиной. Все ужасно, спасутся не все, а спасшиеся прибиваются в чужие страны, от Австралии до Канады… Но у них будет новая жизнь, будет продолжение народа. Часть пафоса книги Сакё Комацу – именно в этом.

…И ничего подобного нет у Валентина Распутина! У него получается так, что человеческий мир гибнет, и на смену ему не приходит буквально ничего. Вне Матёры – полный абсурд, бессмыслица, хаос. И лучше, достойнее умереть на Матёре, чем уйти в пустой, бессмысленный мир горожан.

Откуда у деревенщиков такое сильное, устойчивое ощущение, что лучшее уже позади? Это настроение постоянной грусти?

Наверное, деревенщики понимали или по крайней мере чувствовали – то, что для них жизненно важно – уходит. Всю свою жизнь они видели, как их мир скукоживается, подобно шагреневой коже, уходит на периферию. В этом смысле им выпала на редкость мрачная судьба.