Рузвельт среагировал поначалу уклончиво: выразил «полное согласие» как с Маршаллом, так и с Кингом, отстаивавшим целесообразность большей активности на Тихоокеанском театре военных действий. И в тот же день, 6 мая 1942 года, разослал Гопкинсу, Стимсону, Ноксу, членам комитета начальников штабов памятную записку с изложением своих взглядов на стратегию.

Курс на открытие нового Атлантического театра требовал, отмечал глава администрации, «очень высоких темпов подготовки боевых операций». Несмотря на «возражения со стороны американского и английского морского командования против начала военных действий на Европейском театре еще в 1942 году», он считал «это необходимым». Президент обосновал важность открытия «регулярных военных действий по ту стороны Атлантики в 1942 году» потребностью «отвлечь немецкие ВВС и сухопутные войска с русского фронта», где советские армии «уничтожают больше живой силы и техники армий государств оси, чем все 25 союзных стран, вместе взятые». «Обстановка требует начать военные действия не в 1943 году, а в 1942 году», – заключал Рузвельт. В недавнем меморандуме союзников говорилось, что по вопросу о втором фронте достигнуто соглашение открыть таковой при наличии снаряжения и вооружения. Союзники далее заявили, что, если России будет угрожать серьезная опасность, возможно, придется создать второй фронт даже в случае, если совместную операцию англичан и американцев придется назвать «операцией отчаяния». «Если мы решим, что крупное наступление должно быть только в Европе, то быстрота действий приобретает первостепенное значение»[561].

«Если мы решим…» – ключевая фраза. Обстоятельства не просто возникают и регистрируются, но и при наличии желания и воли преодолеваются. Из президентского меморандума оставались неясными масштабы операций и их конкретное содержание. Выбор был большим – «налеты диверсионно-десантного характера» с отходом в пределах двадцати четырех часов; «супердиверсионные операции» силами до пятидесяти тысяч человек, ограниченные двумя-семью днями; «создание постоянного фронта», обеспеченного вооруженными силами, достаточными для того, чтобы противостоять попыткам противника сбросить их в море. В осуществимость последнего варианта Рузвельт не верил. Он не напирал на план «Болеро». Его больше интересовало, как показать американский флаг «по ту сторону Атлантики». Где – вопрос второстепенный.

Момент истины настал в ходе визита В. Молотова в Лондон и Вашингтон. По прибытии в британскую столицу советский представитель поставил в центр обсуждения проблему открытия второго фронта, и он имел все основания поступать так в свете личного послания Рузвельта Сталину, переданного 11 апреля 1942 года через постпредство СССР в США, а также последовавшего за ним обмена мнениями с главой правительства США.

В послании говорилось о желательности обсудить в ближайшее время «предложение, связанное с использованием наших (американских) вооруженных сил таким образом, чтобы облегчить критическое положение на Вашем (советском) Западном фронте». Президент ставил советскую сторону в известность о том, что Гопкинс делегирован в Лондон для проработки данного предложения[562].

Свои соображения Рузвельт конкретизировал в беседе с М. Литвиновым 14 апреля. Согласно докладу полпреда, президент поручил «указать англичанам», что «второй фронт является абсолютно необходимым», и выразил заинтересованность в том, чтобы мы (советская сторона) «помогли ему и укрепили его» ввиду колебаний англичан. 21 апреля Рузвельт намекнул Литвинову на неуспех миссии Гопкинса и Маршалла. По его словам, англичане хотели бы отложить второй фронт на 1943 год.

Президент предложил, чтобы В. Молотов начал свою миссию с Вашингтона и смог затем выступать в Лондоне также от имени американцев[563].

По каким причинам приглашение Рузвельта начать в США переговоры о втором фронте не было принято, автору неизвестно. Какую-то роль могла сыграть дезинформация, коей умело и систематически занимался Черчилль. За отсутствием подвижек в вопросе о признании незыблемости западной границы СССР, в объяснении перебоев с отправкой военных грузов в Мурманск и прочего всегда в трактовке премьера маячила тень американцев. Пример – послание Черчилля Сталину 9 марта 1942 года[564]. Так или иначе, до Тегерана у советского руководства установился с англичанами более плотный контакт, чем с официальным Вашингтоном. Принятый для поездки Молотова компромиссный вариант – предварительное обсуждение проблемы второго фронта с Черчиллем, потом переговоры с президентом и завершающие беседы опять в Лондоне – явно не был оптимальным.

Британский премьер не оспаривал проведенную советским представителем связь между стратегией нацистов и отсутствием угроз рейху с Запада. Он заявил в ответ, что Англия и США исполнены решимости осуществить вторжение на континент в кратчайший возможный срок и максимально крупными силами. Техническая сторона высадки, однако, еще требует проработки. И как бы между прочим заметил, что в предвидении такой операции он еще в августе 1941 года предложил Рузвельту развернуть строительство десантно-высадочных судов и средств, но (в подтексте – из-за близорукости США) их строилось слишком мало. Плохо подготовленное вторжение, обреченное на провал, не упускал добавлять Черчилль, не принесло бы пользы ни России, ни общему делу союзников[565].

Как сознавался Черчилль в мемуарах, его подлинные суждения коренным образом расходились с тем, что он сообщал в апреле-мае 1942 года Рузвельту. Следовательно, и В. Молотову он говорил не то, что думал, ибо сказанное наркому не отличалось от сказанного президенту.

«Планируя гигантское мероприятие 1943 года, – записал Черчилль после войны, – мы не могли отложить в сторону все остальные обязанности. Нашим первым обязательством перед империей была защита Индии от японского вторжения, которое, казалось, уже угрожало ей. К тому же задача была решающим образом связана со всей войной… Точно так же нельзя было допустить, чтобы немцы и японцы подали друг другу руку в Индии или на Среднем Востоке: это было бы неизмеримой катастрофой для дела союзников. Я признавал ее по значению почти равносильной отступлению России за Урал или даже заключению ею сепаратного мира с Германией. В то время я не считал вероятным ни то ни другое. Я верил (? – В. Ф.) в силу русских армий и русской нации, защищавших свою родную землю. Однако наша индийская империя со всей ее славой могла оказаться легкой добычей…

Попытка создать плацдарм в Шербуре представлялась мне более трудной и менее привлекательной идеей, не столь полезной с точки зрения ближайшего будущего и менее плодотворной в конечном счете. Целесообразней было запустить когти нашей правой лапы во французскую Северную Африку, рвануть левой лапой по Нордкапу и подождать год, не рискуя сломать свои зубы об укрепленный германский фронт по ту сторону Ла-Манша.