– Напряжение упало. Мне придется использовать запасные батареи. – Я указал в сторону лестницы – туда, где располагались устройства. – Кто-то должен потянуть этот большой рычаг до упора вниз, когда я подам сигнал.

Петлюра уставился на меня, как на сумасшедшего:

– И это сработает?

– Потяните за рычаг!

Какой-то дурак пошел к рычагу, гремя шпорами и орденами; военный гений, который мог усидеть на лошади и поэтому стал генералом в идиотской армии Петлюры. Он потянул за рычаг, прежде чем я отдал команду. Над батареями появилась вольтова дуга. Солдаты отпрянули. Раздался грохот, вспыхнул огонь. Петлюра закричал и бросился бежать, его люди последовали за ним, в то время как я сражался с уцелевшим оборудованием. Но сделать ничего уже было нельзя. Я открыл один из заполненных соломой ящиков для боеприпасов, в которых доставили мои вакуумные трубы. Труба все еще оставалась там. Мне требовались только линзы. Я начал снимать их как можно быстрее. Кто-то вернулся. Раздался пистолетный выстрел, труба на треноге взорвалась, и, закрыв глаза, я ощутил, как осколки стекла врезаются в мои руки и в лоб. Второй выстрел предназначался мне. Петлюра, очевидно, хотел убедиться, что большевики не получат никакого преимущества. В тот момент это показалось мне странным актом мести.

Тогда я подумал, что стрелял сам Петлюра. Но теперь полагаю, что ошибался. Я видел вспышки пистолетных выстрелов и темный силуэт. Я отодвинулся за одну из колонн, укрывшись снаружи на балконе. Всю обойму разрядили, а потом человек убежал. В огне еще что-то уцелело. Там остался мой ящик с соломой. Я попытался вытянуть по крайней мере одну из труб в безопасное место, но в любой момент она могла перегреться и взорваться – тогда моя смерть была бы неминуема. Раздавалось шипение электрических разрядов. Все провода были проведены просто ужасно. Но самая большая опасность, которой я подвергался, – сгореть заживо. Я не смог спасти ни одной линзы, ни одной трубы. Я осторожно спустился по лестнице, прислушиваясь, готовый к встрече с убийцей. Но он исчез. Я услышал, что отъезжали какие-то автомобили. Появились монахи с тонкими свечами; они смотрели на меня с укором. Я пытался жестами и взглядами извиниться, но они отвернулись от меня. Я соблюдал осторожность и не открывал рта. Я все еще не мог поверить, что подобная ненависть и насилие могут быть направлены на меня.

Я выскользнул из церкви. Мимо пробежал еврей в ермолке. Он задыхался и что-то прижимал к себе. Сверток. Я подумал, что это ребенок. Но это была, вероятно, семейная реликвия, которую он надеялся спасти от новых захватчиков. Мужчина был довольно молод, лет двадцати, и рыжеволос. Но при всей его очевидно еврейской внешности его можно было назвать красивым. Когда еврей удалился, остались лишь горы грязного снега. Все было мертво. Я нервно зашагал обратно к Крещатику, но меня никто не побеспокоил. Жители попрятались в свои подвалы. Все гайдамаки исчезли. Я добрался до «Европейской», вошел в пустой вестибюль и поднялся в свою комнату. Там никого не было. Мой номер обыскали. Ничего существенного, впрочем, не взяли. Я спрятал свой диплом, паспорт и другие бумаги, а также немного золота, в особый потайной карман брюк. Я собрал свои заметки и понял, что большая часть записей, касавшихся прибора, вместе с описаниями производственных процессов, исчезла. Я разложил пакетики кокаина в заранее пришитые потайные карманы в жилете и пиджаке. Я подумал: неужели Петлюра сам решил продать мои чертежи врагам? Но я ничего не мог поделать. У меня больше не осталось никаких доказательств того, что я построил и испытал смертельный луч. Меня грубо и цинично предали. После недолгих размышлений я решил взять все, что смогу, и отправиться на станцию. Ночью это могло быть опасно. Мне следовало подождать до рассвета. Я лег спать прямо в одежде, потому что отопление в гостинице было отключено. Я слышал выстрелы. Желтая кровь заливала мне глаза. Я корчился в грязи. Моя мать горела в огне. Бронзовые потоки текли по киевским улицам. Солнца вставали и останавливались над полем битвы, которым стал весь мир. Уходили годы – а я все что-то искал.

Утром я выглянул из окна и увидел, что красноармейская конница скачет по Крещатику.

Казалось, что красно-коричневая грязь выплеснулась на широкую холодную улицу и залила ее. Безжалостная и организованная, она растекалась под гул двигателей и стук копыт, заполняла здания, дисциплинированная, как немцы, и пугающая, как гайдамаки. Я наконец увидел настоящую армию и испугался. Вот что Троцкий, Сталин и Антонов создали из нашей старой царской армии: они пропитали ее большевистским фанатизмом и распалили обещаниями земли и Утопии. Мечта, за которую стоило убивать. И это была российская армия. Звучали песни. Люди ехали на лошадях, в автомобилях или шли пешком и смеялись так беззаботно и отчаянно, как смеются только русские во время сражений. На всем Крещатике не было ни единого националистического или республиканского флага. В тот холодный солнечный день не открылся ни один магазин. На улицах остались только лед и большевизм. Без особенной надежды я собрал все вещи. Я оделся в свой старый безликий черный с белым костюм. Я успел зажечь сигарету прежде, чем дверная ручка повернулась и усталый голос спросил, кто занимает номер. Я немедля подошел к двери и распахнул ее. «Доброе утро, товарищ, – произнес я. – Рад вас видеть. Наконец-то! Я Пятницкий».

Это был чекист-комиссар в кожаной куртке; они все носили такие, а многие носят до сих пор – эти кожанки так же легкоузнаваемы, как анораки сотрудников спецслужб. У комиссара были золотистые волосы, большой рот и ходил он, поджав губы.

Позади него стояли трое солдат-красноармейцев в матросской форме с красными звездами и нагрудными патронташами. В руках они держали длинные винтовки с неподвижно закрепленными штыками. Чекист, перелистывая регистрационную книгу гостиницы, спросил:

– Вы здесь часто останавливались, гражданин. Это ваш дом?

– Я лишился дома, – сказал я. – Его разграбили люди гетмана и Петлюры.

– Вы, похоже, не остались внакладе. – Он вошел в комнату.

– Я был беден. Я работал в Советах. Пятницкий… – Я с трудом придумывал, что же соврать. Я отчаянно пытался отговориться, чтобы спастись от этого ужасного человека.

– Вы приезжали сюда и уезжали, приезжали и уезжали. Почему?

– Я был в тюрьме, – сообщил я.

– По какой причине?

– Без причины. Симпатии к большевикам было вполне достаточно, чтобы оказаться в киевской тюрьме.

– Вас здесь не было, когда мы в прошлый раз вошли в город?

– Я был в Харькове, у товарищей.

– И кого же вы поддерживаете? Киевскую группировку?

Я знал о разных партийных фракциях ровно столько же, сколько о видах цветов, которые можно увидеть во время прогулки по полю.

– Я был неприсоединившимся, – ответил я. – Поддерживаю линию Москвы. Я пытался вернуться туда.

– У вас есть документы?

Я знал, что лучше не показывать настоящие документы, но в моем багаже все еще хранились запасные. Я открыл чемодан и вытащил их: