– Это не твоя вина, товарищ! – Я с благодарностью улыбнулся ему. Он усмехнулся в ответ. – Бог знает, что вы, большевики, замышляете. – Я смутился. – Не беспокойся, – добавил он. – Я не ссорюсь с большевиками. Пока они исполняют приказы Советов.

Он говорил угрожающим тоном, как будто бросал вызов самому Ленину. Я никак не мог понять смысла этих слов. Я сказал моряку, что полностью с ним согласен и что у нас почти нет разногласий. Он уже отворачивался, чтобы вмешаться в спор между чекистом и женщиной с тремя маленькими сыновьями, которые отказались выдать свои сумки для осмотра.

Я прошептал по-английски госпоже Корнелиус:

– Почему они так безжалостно всех расстреливают? Это только приведет к новым смертям.

Она нахмурилась; я решил, что оскорбил ее. Затем хмурый взгляд сменился подмигиванием. Она серьезно сказала:

– Они жутк напуганы, Иван. И Лео, и эт мерзавцам плевать, кого убивать. Будто они хотят остаться на вершине черт’ва вулкана, к’торый вот-вот вз’рвется. Им его не остановить. Орать тут бесп’лезно! Вот и пробуют динамит. – Миссис Корнелиус внезапно расхохоталась. – Бедные гомики!

– Вулкан извергается, унося куда меньше жизней, – заметил я.

– Не на черт’вом Бали. – Госпожа Корнелиус была уверена в себе. – Они поднимаются, пока не встанут у самой чертовой лавы. Если их соберется достаточно, тогда, по их мнению, все застопится. – Она вытащила носовой платок из муфты, лежавшей на сиденье, и протерла нос. – Я читывать об этом, – гордо заявила она, – в… как его… «Иллюстрированном Пенни»[125]. Ты не видел нигде поблизости «Иллюстрированный Пенни», так?

– Я никогда его не видел.

– А я видала. Я могу много наделать, если читаю что-то хорошенькое. Мне было не так скучно, пока все это не пошло наперекосяк. Сколько уже прошло? Два годка? Ну, чуть больше годка после старикашки – он не любить меня. Нет – едва не упустил свой последний шанс. Он ведь не доверится Антонову, ведь так?

Я с трудом ее понимал. Она так глубоко погрузилась в тайную политику большевиков, что была уверена: все могут постичь смысл ее слов.

– Никогда не встречала такой кучи важных педерастов. Они, похоже, желают зацапать свое собственное королевство. Ясно дело, что я не могу зенок отвести от этих чертовых моряков! – Она вздохнула. – Ну, это было забавно, когда только началось. Пока они только и делали, что болтали. Мне надо бы быть умнее – не ошибаться. Ты поехаешь в Англию?

– Надеюсь.

– Я дам тебе мой адрес в Уайтчэпеле. Кто-то узнает, если я вернусь и куда я уйду. Но, скажу тебе, Иван, я отправлюсь на Запад при первой же возможности.

Произнеся эти загадочные слова, она, окутанная дорогими мехами и ароматом французских духов, наклонилась надо мной и открыла дверь автомобиля. Когда я собрался выйти из машины, она, не снимая перчаток, полезла в сумочку, вытащила брошюру, напечатанную на грубой бумаге, и карандашом медленно написала на обложке одну-единственную строчку. Потом она отдала книжицу мне: «Не прочь, если я скажу здесь тебе „пока“, да? Я не проеду по этому чертову снегу, если получится».

Два моряка повесили винтовки на плечи и вытащили мои чемоданы из ящика, крепившегося к задней части автомобиля. Сопровождаемый ими, я пошел по грязи и слякоти к вагону, который находился ближе всего к локомотиву. Множество головорезов, и мужчин, и женщин, следили за мной через запотевшие окна. Моряки свалили мои вещи на металлические ступени. Спотыкаясь, я протиснулся в дверь и оказался в спальном вагоне. Купе, однако, оказались настолько переполнены, что невозможно было вытянуть ноги. Большинство пассажиров напоминали крестьян и фабричных рабочих. Была парочка интеллигентов в темных пальто, подобных моему собственному. Я инстинктивно решил присоединиться к ним. Я уложил свой багаж, включая маленькую корзину от госпожи Корнелиус, но почти тотчас же понял, что совершил серьезную ошибку. Я не мог ответить на их вопросы и понять их намеки. Они освободили мне место, называли меня товарищем. Я пожал несколько рук и затем возвратился к двери вагона, чтобы помахать на прощание госпоже Корнелиус.

Рука, скрытая лисьим мехом, взметнулась в воздух. Автомобиль уже разворачивался. Один из моряков теперь сидел рядом с нею, улыбаясь мне и своим приятелям. Я услышал негромкое: «Не вешай носа, Иван!» – и она исчезла. Я остался с грубыми казаками, бледными чекистами, усталыми матросами. Я вернулся в относительно безопасное купе, где мне тут же предложили флягу водки. Я сделал глоток. Это был дешевый самогон; такой гнали в Шуляевке, одной из самых грязных киевских трущоб. Мне показалось, что я тотчас ослепну; кроме того, адское зелье подействовало на мои голосовые связки посильнее одесского арака. Мужчина, который предложил мне выпить, круглолицый украинец в очках с толстыми стеклами и с густой рыжей бородой, рассмеялся и сказал: «Привыкли к лучшему, а?»

Я сумел сказать, что не очень много пью. Это его еще сильнее развеселило: «Тогда вы не можете быть кацапом. Кто же вы? Мусульманин?»

Я хотел было сказать, что я из Грузии или Армении, но испугался, что кто-то еще в вагоне мог знать те места. Я покачал головой и сказал, что я из Киева, просто прожил некоторое время в Петрограде и кое-где еще.

– Я Потаки, – сообщил мой собеседник. Фамилия казалась как будто польской, но на Украине это не было редкостью. – А вас как зовут?

– Пьят. – Так меня окрестила госпожа Корнелиус. По-русски это означало просто «пять». Я подумал, что это имя мне подходит, и решил продолжать свою игру.

Он сказал в ответ, что у большинства из нас только два, и представил меня троим мужчинам и женщине, сидевшим в нашем купе. Я запомнил лишь имя дамы. Ее звали Маруся Кирилловна, и она была смуглой, худощавой и мрачной. Моя мать в молодости, должно быть, походила на нее. У нее были такие же темные глаза с тем же выражением, то ли откровенным, то ли наоборот. «Добрый день, товарищ», – проговорила она, расправила тугие кожаные перчатки и положила на колени маузер в кобуре. Она сидела ближе всех к окну и читала книгу – сборник стихов Мандельштама, изданный совсем недавно, судя по качеству бумаги.

Прочие соседи оказались благодушными идиотами, но Маруся Кирилловна производила впечатление женщины весьма основательной. Я решил не разговаривать с ней, если она не станет задавать прямых вопросов. Россия в те времена рождала женщин, которые были гораздо лучше мужчин. Все достойные внимания мужчины погибли. А они были еще более безжалостны, некоторые из этих женщин. Они сурово судили себя. Они были настолько одержимы самоконтролем, что представляли опасность для всех, кто не демонстрировал того же. Поэтому я и хранил молчание. Единственный способ произвести впечатление на таких женщин сводится к тому, чтобы позволить их воображению работать в вашу пользу. Они склонны считать молчание достоинством и полагают, что неразговорчивый мужчина более умен. У меня бывали весьма продолжительные связи (и в России, и позднее), которые сохранялись только потому, что мне хватало ума держать рот на замке. Я мог бы быть истинным Софоклом. Это совершенно неважно. Две или три фразы – и я бы прослыл фальшивкой. Такие женщины избегают зеркал, считая их признаком тщеславия, и при этом всегда ищут свое отражение в возлюбленных. Я абсолютно уверен, что не успел поезд оставить позади трупы и удалых казаков, Маруся Кирилловна уже начала смотреть на меня с подчеркнутым уважением. Я опустил шляпу на глаза, притворившись спящим.