— C’est bien![102] — опять повторила я угрожающим и вместе таинственным голосом. — Когда я, может быть, скоро умру, вы этого не скажете!

К величайшему моему негодованию, Антония засмеялась.

— Когда вы умрете? Ну, будем надеяться, что до тех пор ты еще успеешь исправиться!.. От злости, мой дружок, не умирают. Если же ты умерла бы теперь, такою злою, то это было бы очень для тебя худо! Злых детей, поверь мне, не любят ни люди, ни Бог.

— Бог видит, что я не злая, а несчастная! — с убеждением возразила я.

— В самом деле? — опять засмеялась Антония. — Оттого, что от злости чуть не вывихнула брату руки?

Вдруг Антония взглянула на меня сурово и, переменив тон, заговорила очень серьезно:

— Ты должна стыдиться себя! Я считала тебя умной и доброй девочкой, а ты вдруг делаешь и говоришь такие глупые и злые вещи!.. Это стыдно и грешно. Благодари лучше Бога за то, что все обошлось благополучно: ты могла убить бедного маленького брата. Вот тогда бы ты была действительно несчастна! И на всю жизнь. Слава Богу, что мы прибежали вовремя!.. А теперь, вместо того чтоб стараться загладить свое поведение, ты еще продолжаешь злиться и выдумывать пустяки?.. Несчастные дети на тебя не похожи, дружок мой: они не смеют злиться, ворчать и тем более обижать кого-нибудь, как ты сейчас обидела Лиду. Напротив, их все обижают и бьют безнаказанно.

Антония замолчала, задумавшись о чем-то. Я тоже притихла, чувствуя, что она права.

— У тебя есть мать, родные. Все тебя любят и берегут, — через минуту заговорила она, — какая же ты несчастная?.. А есть на свете такие несчастные дети, которые никогда не видят ласки и рады-радешеньки, когда их только не обижают. Я не считаю себя особенно несчастной, а сколько натерпелась, когда была твоих лет!.. Не дай Бог тебе и вполовину столько видеть горя. Семи лет я уж прислуживала всем в доме и чуть бывало не угожу, так голова потом целый день болит от щипков да пинков. А я даже и плакать не смела, не то что жаловаться!

— Кто же вам мог помешать? — спросила я как будто совсем равнодушно, но в самом деле сильно заинтересованная.

— Убеждение, что если я посмею жаловаться, меня побьют еще сильнее.

— Кто же смел вас бить?.. Разве мать ваша была такая злая?..

— У меня не было матери. В том-то и было самое большое мое несчастье!..

— А отца? Где же был ваш отец?

— Отец мой был вечно болен и слишком занят службой, чтоб знать, что делается в семье. А мачеха меня терпеть не могла…

— Эти мачехи всегда злые как ведьмы!

— Нет, это вздор! Ты в сказках об этом начиталась; а мачехи бывают очень хорошие, добрые женщины. Мое горе было в том, что моя мачеха была грубая женщина, почти мужичка; она считала любовью к своим детям страшнейшее баловство, а мне не могла простить, что отец меня любил наравне с ее детьми.

— Вот славно любил! — воскликнула я с негодованием. — Какая же это любовь, когда он позволял так обижать вас?..

— Он не знал этого. При нем мачеха удерживалась и старалась быть справедливей. А я так ее боялась и жалела отца, что никогда не хотела ему рассказывать. Когда он умер, мне стало еще хуже! Меня уж совсем обратили в служанку. Одевали в такие грязные тряпки, что мне самой себя было стыдно и гадко, а зимой я мерзла от холода. Я должна была каждое утро приносить воды из колодца для всего дома: это была самая тяжелая работа для меня зимою, пока я не привыкла, оттого, что башмаков у меня никогда не было, кроме стареньких сестриных, которые мне едва лезли на полноги, потому что она была на три года моложе меня. По утрам, бывало, бегу я во всю мочь по снегу или по замерзшей грязи через двор за водою; а у колодца, пока вода наберется, прыгаю, прыгаю с одной ноги на другую, оттого, что пятки мне мороз словно огнем жжет… Прибегу с ведром вся синяя, трясусь, так что зуб на зуб не попадет, и должна в комнатах выметать, прибрать все, приготовить сестрам и братьям одеться, помогать их мыть, чаем поить. А потом опять бежать на мороз, за водою или в лавочку за чем-нибудь, мачеха пошлет.

— А вам чаю? — прервала я.

— Ну, и мне иногда давали; только мне было мало времени думать о нем, потому что дела было много… То той, то другой сестренке моей что-нибудь понадобилось; то братья кричали и звали меня на помощь. Кроме меня была у нас одна только старая, полуслепая кухарка. Она меня любила и жалела, только не могла ничем помочь, разве что воду за меня иногда набирала.

— Я бы на вашем месте всех этих ваших сестренок и братьев колотила! — злобно заметила я, сделав жест так, словно крепко, с особенным удовольствием, щиплю кого-нибудь.

— Вот славно было бы! — возразила Антония. — Чем же они-то были виноваты, бедные дети? Они и сами много терпели от нашей бедности и от грубости своей матери.

— Vilaine diablesse![103] — вскричала я, не справясь со своим негодованием.

Антония улыбнулась.

— Fi! Quel vilain mot![104] — сказала она. — Où l’avez-vous entendu?[105] Не надо говорить дурных слов, тем более, что они никогда ничему не помогают.

— Где же теперь они все?

— Мачеха и сестры и один брат мой умерли, все в один месяц, от холеры. А меньшой брат мой живет со старшим, с моим родным братом, доктором, в Петербурге и учится там.

— А как же вы как-то говорили, что у вас нет родных? Вот есть же брат?

— Есть, но я почти его не знаю… Раза два-три только видела в институте.

— А кто же вас отдал в институт?

— Я сама не знаю! — засмеялась Антония. — Господь Бог, верно!

— Как Господь Бог? Как же это? Расскажите, пожалуйста! — пристала я, совсем забыв свое горе и слезы.

— Ma chère amie[106], — отвечала Антония, — это длинная и грустная история! Лучше я расскажу ее тебе в другой раз.

Но я так начала просить и умолять ее не откладывать — рассказать мне все сейчас же, что Антония не могла отказать мне и в тот же вечер рассказала всю свою историю.

— Ну, вот видишь ли, — начала она, сложив свое шитье, потому что уже стемнело, и принимаясь за чулок, в то время как я умостилась на любимое свое место на скамеечке у ее ног, — я тебе еще не сказала, что мы жили, когда я была ребенком, в маленьком городке, в Финляндии. Моя мать была дочь пастора; а отец служил на русской службе, помню как сквозь сон, что я с братом, который лет на пять старше меня, были очень счастливы, пока была жива мать моя, и жили хорошо, потому что она была отличная хозяйка и помощница во всем отцу. По утрам, пока он был на службе, к нам приходило много девочек и мальчиков, и мама учила до самого обеда, а после обеда переписывала для отца нужные бумаги или садилась шить что-нибудь, пока мы играли тут же возле нее.