Едва прерванные взаимоотношения с Печериным возобновились, Федор Васильевич стал настоятельно советовать другу засесть за мемуары. Пересылая вначале фрагменты своих воспоминаний трем адресатам — племяннику С. Ф. Пояркову, Никитенко и Чижову, — Печерин постепенно все надежды на публикацию своих записок возлагает исключительно на последнего: «Я исполняю твою просьбу и буду писать — но писать наобум, то, что в голову взойдет… а ты после, как мудрый Лизистрат, соберешь эти гомерические рапсодии и соединишь их в одно целое…»

О значении, которое Печерин придавал своим мемуарам, говорят выдержки из его писем к Чижову: «…мне непременно надобно оправдаться перед Россиею»; «Это некоторого рода духовное завещание — это apologia pro vita теа — моя защита перед Россиею, особенно перед новым поколением»; «Хорошо тебе: ты живешь одною нераздельною жизнью, то есть русскою жизнью. А у меня необходимо две жизни: одна здесь, а другая в России. От России я никак отделаться не могу. Я принадлежу ей самой сущностью моего бытия, я принадлежу ей моим человеческим значением. Вот уже 30 лет как я здесь обжился — а все ж таки я здесь чужой… Я нимало не забочусь о том, будет ли кто-нибудь помнить меня здесь, когда я умру; но Россия — другое дело… как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской — хоть одну печатную страницу… Ты оставишь по себе… железные дороги и беломорское плавание, а мне нечего завещать, кроме мечтаний, дум и слов»[636].

Чижов пытался опубликовать воспоминания Печерина в русской периодике, чтобы с их помощью преподать урок патриотизма молодому поколению («Я уверен, что он не может сделать ничего лучшего для России, как написать свою автобиографию», — утверждал в одном из писем к Ивану Аксакову Чижов). Но из-за сопротивления цензуры в журнале «Русский архив» удалось напечатать лишь два письма Печерина и один мемуарный отрывок. «…Цензура стала очень строга к тому, что предварительно проходит сквозь ее железные когти», — сообщал Печерину Чижов.

Печерин был крайне огорчен и разочарован: «Я теперь адресую свои записки прямо на имя потомства… Через каких-нибудь пятьдесят лет… будет только темное предание, что, дескать, в старые годы жил-был на Руси какой-то чудак Владимир Сергеев сын Печерин: он очертя голову убежал из России, странствовал по Европе и наконец оселся на одном из британских островов, где и умер в маститой старости. А память о нем сохранил еще больший чудак Федор Васильевич Чижов, питавший к нему неизменную дружбу в продолжение сорока с лишком лет…»[637]

…В конце января 1878 года из Дублина в Москву на имя Федора Васильевича Чижова пришло письмо всего в несколько строк: «Скажи, ради Бога, что стало с тобой, любезный Чижов. Твое последнее письмо лежит у меня на столе. Оно от 10-го октября, а теперь по вашему 11 января, стало быть, целых три месяца. Ты никогда не оставлял меня так долго без отзыва… Не забудь, что ты единственная и последняя нить, связывающая меня с Россиею — если она порвется, то все прощай… Твой Печерин». Не будучи распечатанным, письмо было возвращено отправителю в связи со смертью адресата[638].

После кончины Чижова его архив вместе с рукописями Печерина поступил в Румянцевский музей и, согласно завещанию, был вскрыт только через сорок лет. Уже в советское время, в 1932 году, мемуары Печерина были изданы отдельной книгой под названием «Замогильные записки».

Сердечное, теплое чувство до конца дней связывало Чижова еще с одним из бывших завсегдатаев никитенковских «пятниц» — государственным деятелем, дипломатом, секретарем Русского археологического общества Дмитрием Васильевичем Поленовым. Душа компании, записной весельчак, любивший при случае спеть и сплясать от души, Поленов с годами стал степенен, чопорно корректен, временами даже угрюм. Бывая по делам акционерных обществ в Петербурге, Чижов по обычаю останавливайся в доме старого университетского друга и жил среди его многочисленных домочадцев, по собственному выражению, «совершенно как в своей семье»[639]. Дети Дмитрия Васильевича и его жены Марии Алексеевны, урожденной Воейковой, три сына и две дочери, с детства привыкли называть Чижова «голубчиком дядей». Да и сам Поленов в обществе Чижова преображался — казалось, он забывал про свои седины и воспоминания о годах безвозвратно ушедшей юности нет-нет да и озаряли лицо государственного мужа улыбкой с заговорщически-ребячливым прищуром.

Особенно нежно привязался к Чижову его крестник, старший сын Поленова Вася. Судьба отвела Федору Васильевичу важную роль в формировании его личности как человека и художника, в воспитании его эстетических вкусов и пристрастий (недаром впоследствии своего первенца Василий Поленов назовет в честь Чижова Федором).

С раннего детства Вася считался с мнением своего крестного отца едва ли не больше, чем с мнением родителей. Чижов неизменно оказывался для него не только притягательным собеседником, но и авторитетным наставником, другом. Именно Чижову он был обязан пронесенным через всю жизнь преклонением перед именем Александра Андреевича Иванова — воплощенного идеала подвижнического служения искусству, к которому должен стремиться художник: «В 1858 году влюбился в Иванова. Рассказ об Иванове от Федора Васильевича Чижова с 14 лет»; «Когда… Иванов должен был приехать в Петербург из Италии, у нас в семье ждали его приезда, как праздника, собирались встречать его, приготовили даже кресло, куда должны были усадить. Но нашим мечтам не суждено было сбыться. Он заболел и умер»[640].

Юноша начал часто бывать в Императорской Академии художеств единственно ради выставленной там на обозрение публики знаменитой картины Иванова. Он мог часами стоять перед ней, стремясь «поверить алгеброй гармонию». В нем зрела решимость стать художником, создателем шедевра, по мощи идеи и совершенству исполнения равного «Явлению Христа народу». Но для человека его круга, потомка родовитой аристократии, сына тайного советника, выбор художественной карьеры как основного дела жизни был, по выражению Чижова, настоящим «общественным переворотом»[641]. Ведь в те годы отпрыску столбовых дворян приличествовала государственная служба, военная или гражданская, но никак не богемная жизнь артиста. И Василий Поленов вынужден был пойти на компромисс: в 1863 году он поступил вольноприходящим учеником в Академию художеств одновременно с зачислением на первый курс юридического факультета Петербургского университета.