– …у Крыловой хорошие юристы, – говорила она грудным, немного булькающим голосом, который почему-то всегда завораживал слушателей. – Мы не найдем у «Гранита» мелких нарушений. Но не в этом же суть, не в этом суть! Духовность и нравственность! Духовность и нравственность! Вот что волнует людей! А людей, скажу я вам, не проведешь. Нет, не проведешь! – Семянникова светлыми глазами навыкате обвела внимающую студию, мазнув взглядом по девицам, рефлекторно стиснувшим шикарные коленки. – Госпожа Крылова думала, что эта программа станет бесплатной рекламой ее процветающей фирмы. Нет, но мы же с вами не идиоты. – Семянникова недобро хохотнула, словно пробурлила закипающая жидкость. – Нам известно очень хорошо, что в «Граните» над чувствами людей проводятся эксперименты. Людям, только что потерявшим близких, предлагают сыграть в лотерею! Что это такое, если не кощунство?!

– Ее уже за это били! – выкрикнул с места, привскочив, хрящеватый тип в очочках, сверкнувших наискось стеклом и сталью.

– А вот в этом нет ничего положительного, – назидательно проговорила госпожа Семянникова, и тип, смешавшись, шаря позади себя, опустился на стул. – Мы, Рифейский женский комитет, принципиально против подобных эксцессов, и если госпожа Крылова обратится к нам за содействием по этому факту, мы окажем ей всю необходимую помощь.

Студия зааплодировала. В сторону разомлевшей Семянниковой полетели мелкие букетики. За симметричным столиком эксперт Горемыко сидел в дисциплинированной позе, на лбу его образовалась водяная баня. Должно быть, Горемыко плохо понимал происходящее и сильно волновался перед собственным выступлением. Если бы Крылов мог уничтожить гнусное действо, грохнув об пол пыльный телеящик со всем его содержимым, он бы сделал это непременно. Но он продолжал сидеть и рвать зубами вязкий сэндвич, глотая тугие куски и мыча бессильные ругательства.

Тамару почему-то очень долго не показывали. Но вот она появилась в кадре, сидя уже на самом краешке средневекового кресла.

– Вы говорите: чувства людей. И когда вы так говорите, вами движет не гуманность, а трусость. – Голос Тамары звучал отрешенно, она глядела широко раскрытыми глазами куда-то мимо студии с ее гробами, девицами и замершим Дымовым, похожим на шоколадного зайца в серебристой фольге. – Когда мы провожаем близких, мы подавлены страхом. Нам кажется, что в этот день мы обязаны всеми своими чувствами принадлежать смерти. Мы совершаем символическое жертвоприношение, не позволяя себе даже думать о том, что жизнь продолжается и что у жизни тоже есть права. Не позволяем себе быть живыми. И потому даже скорбь наша – фальшива…

– Да как вы смеете! – выкрикнул хрящеватый очкарик, наморщив пятнышко лба.

– Вот так и смею, – отрезала Тамара, даже не повернувшись к злопыхателю, нервно поправлявшему похожий на перо жар-птицы шелковый галстук. – Я заставляю провожающих выйти из вагона. Разрушаю кабальный договор, якобы заключенный между ними и старухой с косой. Поскольку все загипнотизированы, требуется резкое действие, выходка, если угодно. Наша лотерея для этого вполне подходит.

Камера уже держала наготове, крупным планом, уверенную даму, собравшую губы в крученую ниточку.

– Позвольте-позвольте, – перебила она Тамару, быстро скосив глаза на чью-то оставшуюся за кадром режиссерскую отмашку. – Три года назад главный приз вашей лотереи, тур на Карибы, выиграла Кучерова Нина Сергеевна. Известно ли вам, что стало с пожилой женщиной, поддавшейся вашим соблазнам?

– Разумеется. – Тамара пожала прекрасными крупными плечами, вспыхнувшими под легкой тканью. – Тогда на Карибах погибло от стихийного бедствия много российских туристов – всего сто восемнадцать человек.

– Не кажется ли вам, что это был ответ природы на вашу лотерею? – вкрадчиво вмешалась госпожа Семянникова, указывая на возникший перед зрителями студии экран.

Хроника наплыла и раздвинулась во весь телевизор. Море, неправдоподобно зеленое, мятное, с полосами дымчатых нежнейших миражей, внезапно вспухло и хлестнуло, вынося из хорошеньких бунгало плетеную обстановку. Следующие кадры были знакомы по трехгодичной давности новостям: мертвые серые пляжи, словно налитые жидким свинцом; граница кипящего моря и суши, заваленная обломками, похожая на баррикаду, которую море никак не может разрушить и растащить, а суша не может удержать. Апофеоз урагана – бешеная мгла и тени во мгле, крутящиеся, машущие, угловатые; пальмы враскачку, словно снимающие через голову мокрую рванину; и вот она – та самая тень, не то человеческая, не то коровья, с нелепо заломленной головой, русского, как утверждали, происхождения, косо взлетает в небеса.

– Остановите и увеличьте, пожалуйста, – раздался за кадром спокойный голос Тамары.

Хроника, дрогнув, отмоталась чуть назад, силуэт человека-коровы застыл и стал толчками расширяться, приближаясь к зрителю. Но вместо того, чтобы делаться детальнее и четче, он становился все бесплотнее, все призрачнее, пока не показалось, что зрители просто проходят сквозь него, будто сквозь притемненный воздух.

– Это графика, – прокомментировала Тамара с удовлетворенной улыбкой. – Фальшивка, и даже не очень качественная…

– Не меняет дела! – закричали ей из студии.

Впрочем, кое-кто из приглашенных, несмотря на классовую неприязнь к прекрасной гробовщице и полученные перед эфиром строгие инструкции, явно начал сомневаться, на той ли стоит стороне. Грубые лица смягчились. Желтоволосая женщина в нелепом трауре, приоткрыв рот, недоуменно глядела на серый экран, на котором остановилась пустота.

– Это не вы кричите, это ваш страх кричит. Но я вам говорю, что можно не бояться смерти. – Тамара, бледная, с мокрым бликом на переносице, слегка раскачивалась на стуле, сама себя держа за запястье руки, державшей близко к лицу махровый микрофон. – Знаете ли вы, что многие патологоанатомы втайне пишут стихи? Я это обнаружила, когда стала заниматься «Гранитом». Вот вам одна из загадок пограничной области между жизнью и смертью. Я не очень люблю поэзию. Но как раз на таких, как я, не употребляющих стихов, сильно действуют отдельные строчки. Когда я только начинала ритуальный бизнес, устраивала первый офис, мне попала вместе со старой мебелью тетрадка без корок. Она осталась от врача, которого на тот момент тоже не было в живых. Не вспомню сейчас фамилии автора, но вот что он написал: «Хочу, чтобы остался отпечаток на морде смерти от моих перчаток». Я поняла, что это про меня. Хочу, чтобы смерть не смела брать больше, чем ей положено. А коль скоро мы живем в материальном мире, я пытаюсь достичь этого материальными средствами, вот и все.

Крылов на своей исстонавшейся кушетке расслабился и вздохнул, только теперь осознав, что уже довольно давно не вдыхал вдоволь воздуха. Ему не хотелось дальше смотреть на Тамару, явно опять победившую. Тем более не хотелось любоваться Дымовым, непринужденно, в позе денди, облокотившимся о позлащенное надгробие, украшенное овальным портретом какой-то красноротой блондинки.

Но что-то в выражении мордочки поганца вновь зацепило Крылова, и он остался на канале, в распоряжении щедрых на крупные планы операторов студии. И сделал это не напрасно, потому что на экране, словно по недосмотру режиссера, вдруг пошла совершенно другая хроника. Судя по горному очерку, по преобладанию в нем прямых углов, это был рифейский север, довольно близкий к Приполярью. Показывали большую площадку совершенно голой земли – земли, не похожей на землю, а скорее на какую-то окаменелую накипь, без следа пестроватой рифейской узорчатости, без единой травинки на пологих горбах. Площадку окружал по периметру невысокий лес, скучный, как забор. Камера вгляделась, и стала понятна причина этой скуки: лес был полумертвый. Шершавые останки маленьких сосен напоминали проржавелые железные прутья; на лиственных породах тут и там торчали голые, мертвые ветки, реденькие кроны были цвета желчи.