Он подошел к очагу и остановился. Ингунн не смела поднять глаз и видела только его ноги. Башмаков на нем не было, только плотно обтягивающие ноги кожаные штаны, серовато-желтые, с разрезом у щиколотки и шнуровкой; она не сводила с них глаз, будто это помогало ей отогнать нахлынувшие мысли. Штанов такого покроя она еще не видела, хитро сшиты – обтягивают лодыжки, будто влитые.

– Здравствуй, Ингунн!

Голос его толчком отозвался в ее сердце, она еще больше сжалась. Улав подошел ближе, теперь он стоял прямо перед ней. Она видела полу его кафтана, светло-голубого, до колен, в мелкую складочку. Она чуть подняла веки, и теперь ей виден был его пояс, изукрашенный теми же самыми серебряными розочками, ликом святого Улава, а на поясе – кинжал с рукояткой из лосиного рога, в серебряных ножнах.

Тут она увидела, что он стоит, протянув руку. Она положила на нее свою узкую влажную руку, и он сжал ее. Ладонь у него была сильная, сухая и теплая. Она быстро отдернула руку.

– Взгляни на меня, Ингунн.

Она решила, что ей нужно встать.

– Нет, нет, сиди, – поспешно сказал он.

Тогда она подняла на него глаза. Их взгляды встретились, и они долго смотрели в глаза друг другу.

Улав почувствовал, что кровь прилила к сердцу, а лицо похолодело и застыло. Он закусил губу, опустил веки и никак не мог заставить себя поднять их. Никогда он не думал, что может разом лишиться сил.

Какое бездонное горе и боль в ее усталых глазах! Казалось, они обнажили его душу, вытащили ее на яркий солнечный свет. Все, о чем он думал, что хотел сказать, что решил, в единый миг вдруг ускользнуло куда-то; он знал, что позабыл что-то нужное и важное, но удержать это в памяти не хватало сил. Осталась лишь одна самая горькая и жестокая правда: она – плоть от плоти его, ее жизнь – его жизнь, и как бы судьба ее ни калечила, ни оскверняла, ни ломала ее, у него с нею все останется по-прежнему. Корни ее и его жизни переплелись сызмальства, а теперь, когда он увидел, что смерть крепко схватила ее обеими руками, ему показалось, будто он сам еле спасся от неминуемой гибели. Тут им овладело желание обнять ее, крепко прижать к себе и спрятаться ото всего мира, желание столь сильное, что оно потрясло все его существо.

– Может, мне тоже сесть? – Колени у него подгибались от какой-то странной слабости, и он сел на скамью, но не рядом с нею.

Ингунн еще сильнее пробирала дрожь. Лицо Улава застыло, словно камень, вокруг бескровной полоски рта залегли серые тени, и его удивительные сине-зеленые глаза глядели, мигая, невидящим взором.

«О боже, боже, сжалься надо мной!» – подумала она. И на его окаменевшем лице прочла: «Ты, верно, лишь наполовину понимала, какую беду навлекла на меня. Но теперь скоро поймешь сполна». Самое страшное пришло теперь, когда силы ее иссякли.

Улав бросил на нее быстрый взгляд из-под полуопущенных век.

– Не бойся меня, Ингунн. – Он говорил спокойно и тихо, но голос его звучал слегка хрипло.

– Не думай больше о том, что я сказал тебе в прошлый раз, мол, может статься, я буду тебе суровым мужем. Я тогда сильно рассвирепел… из-за этого… Но теперь я одумался – стало быть, не надо меня бояться. Я сделаю все, чтоб тебе было хорошо в Хествикене.

Ингунн молвила тихо и горько:

– Улав, ты не сможешь. После всего этого не жить нам вместе в Хествикене. Не под силу тебе будет видеть меня и вспоминать старое каждый божий день.

– Раз я должен – значит, смогу, – отрезал Улав. – Тут уж ничего не поделаешь, Ингунн. Но тебя я не попрекну ни разу. Будь покойна, положись на меня.

Ингунн ответила:

– Ты не из тех, Улав, кто легко забывает. Как будешь каждый вечер ложиться рядом со мною, не думай, что не станешь вспоминать, как другой…

– Знаю сам! – вырвалось у него. – Не забывай, однако, что Хествикен лежит далеко отсюда, так далеко, что ты даже представить себе не можешь. Может статься, нам обоим будет там много легче, чем мы думаем. Ведь мы будем жить далеко от тех мест, где нас постигла беда. А я тебе никогда не подам виду, что помню о том, – сказал он горячо и замолчал.

Ингунн сказала:

– Знаешь, Улав, я вовсе сломалась, пришел конец моим силам. Неужто тебе никак невозможно освободиться от меня? Даже после того, как я себя опозорила? Не пойму, отчего же тогда в тот раз они сказали, что могут нас разлучить, хотя мы с тобой были обручены еще сызмальства и спали друг у друга в объятиях.

– Я никогда не спрашивал, могу ли расторгнуть узы, что связывают нас. Все эти годы я почитал себя твоим мужем и был тем доволен. И сейчас я не раскаиваюсь в том. Такова была воля моего отца. Ты говоришь, я не из тех, кто быстро забывает. Правда твоя, но я не могу также забыть, что наши отцы соединили нас, еще когда мы были детьми. Не могу забыть, что мы росли вместе, спали в одной постели, ели из одного блюда, что все, что у нас было, мы делили пополам. А когда мы с тобой подросли, то вышло так, как ты сейчас сказала. Мне самому придется за многое держать ответ пред судом божьим, – тихо вымолвил он. – И потому я не могу не простить тебя.

– Ты великодушен, и мне отрадно слышать твои слова. Только я хочу попросить тебя подождать с год. Не торопись принуждать себя. Устала я сильно, и хворь меня одолела – может, и не доживу до тех пор. То-то радостно тебе будет взять за себя честную девушку. Тогда непотребная девка не войдет в твой дом, не осквернит твой стол и постель твою.

– Замолчи! – хрипло прошептал Улав. – Не смей говорить такое. Когда мне рассказали, что ты надумала сотворить над собой… – Он замолчал, подавленный.

– В другой раз у меня, верно, на то недостанет силы, – сказала она, и лицо ее исказила судорожная усмешка. – Теперь я стану благочестивой, буду каяться в своих грехах все то время, что господь отпустит мне на этом свете. Только думается, век мой будет короток. Не иначе как я уже ношу в себе смерть.

– Это тебе кажется оттого, что ты еще не поборола свою болезнь, – горячо сказал Улав.

– Опозорена я, – запричитала она, – и красота моя увяла. Все мне о том твердят. И всю-то мою жизнь от меня было мало проку, а теперь я и духом пала, и силы мои ушли. Что за польза, что за радость будет тебе от такой жены? Вот ты сидишь здесь и ни единого разочка не взглянул на меня, – робко прошептала она. – Да и глядеть-то не на что, знаю сама. Ясное дело, тебе противно дотронуться до меня. Подумай сам, Улав, тебе скоро станет невмоготу терпеть рядом с собою день и ночь столь жалкое создание до конца дней своих.

Лицо Улава, казалось, вовсе окаменело. Он покачал головой.

– Я приметила это сразу, как ты вошел, – прошептала она еле слышно. – Ты даже не поцеловал меня, когда здоровался.

Улав, слегка повернув голову, поглядел на нее и горестно улыбнулся:

– Я целовал тебя сегодня ночью… не раз, да только ты этого не чуяла.

Он провел руками по лицу, наклонился вперед, облокотился на колени и уперся подбородком в ладони.