Я неопределенно хмыкнул, и некоторое время мы ехали молча. Потом Хоффман сказал:

– Давно, до свадьбы, моя жена, наверное, так рисовала себе нашу совместную жизнь. Наподобие этого, мистер Райдер. Что мы с ней рука об руку войдем с корзинкой в некий прекрасный безлюдный музей. Но она, конечно, не воображала себе конкретной картины. Знаете, у моей жены было много талантливых предков. Ее мать – замечательная художница. А дед – один из крупнейших фламандских поэтов своего поколения. По каким-то непонятным причинам он не признан, но это не меняет дела. Были и другие. В ее роду все очень одарены. Воспитанная в подобной обстановке, она всегда считала красоту и талант чем-то совершенно естественным. Как же иначе? Говорю вам, сэр, это порождало некоторые недоразумения. Собственно, это породило весьма значительное недоразумение в нашей совместной жизни.

Хоффман снова замолчал и стал смотреть вперед, на дорогу.

– Мы познакомились благодаря музыке, – произнес он наконец. – Мы, бывало, сидели в каком-нибудь кафе на Херренгассе и говорили о музыке. Вернее, говорил я. Думаю, трещал без умолку. Вспоминаю, как шел однажды с нею по Фольксгартену и битый час, во всех подробностях, описывал свои впечатления от «Вентиляций» Маллери. Конечно, мы были молоды – и у нас была уйма времени для разговоров. Но даже и в те дни она чаще помалкивала и слушала меня, и я замечал, что она глубоко взволнована. Да-да. Кстати, мистер Райдер, вспоминаю, в ту пору мы были совсем не так юны, как мне подумалось. Не то чтобы только-только созрели для брака. Быть может, она чувствовала, что упускает время, – кто знает? Так или иначе, мы заговорили о браке. Я любил ее, мистер Райдер, очень любил с самого начала. Она была так хороша. Даже увидев ее сегодня, вы бы поняли, как она была хороша. Но то была особая красота. С первого взгляда было заметно, что она тонкая натура. Честно вам признаюсь, я был от нее без ума. Трудно выразить, что я испытал, когда она ответила мне согласием. Казалось, вся моя жизнь будет сплошной радостью. Но через несколько дней, вскоре после этого разговора, она впервые пришла ко мне домой. В то время я работал в отеле «Бургенхоф» и снимал комнату поблизости, на Глокен-штрассе, у канала. Это была очень недурная комната, хотя и не предел мечтаний. Вдоль стены – прекрасные книжные полки, у окна – дубовый письменный стол. И, как я уже говорил, вид на канал. Дело происходило зимой, роскошным солнечным утром, вся комната была залита светом. Конечно, я старательно навел порядок. Она вошла и огляделась, эдак внимательно. Потом спокойно задала вопрос: «А где ты сочиняешь музыку?» Этот миг, мистер Райдер, я запомнил в точности. Словно бы это происходило сейчас. Я считаю его поворотным в своей жизни. Я не преувеличиваю, сэр. Не сомневаюсь: та жизнь, которую я сейчас веду, началась именно тогда. Кристина стоит у окна, яркий январский день, рукой – двумя или тремя пальцами – она упирается в стол, как бы для равновесия. Она бьша на редкость красива. И задала этот вопрос с искренним удивлением. Видите ли, сэр, она не понимала, в чем дело. «Но где же ты сочиняешь музыку? Я не вижу инструмента». Я не знал, что ответить. Мне сразу стало ясно, что речь идет о недоразумении – недоразумении поистине чудовищном. Осудите ли вы меня, сэр, за то, что я поддался искушению и не стал себя губить? На прямую ложь я бы не пошел. Даже ради спасения собственной жизни. Но ситуация была очень сложная. Когда я вспоминаю о ней, меня охватывает Дрожь. «Где же ты сочиняешь музыку?» «Фортепьяно У меня нет, – отозвался я весело. – Ничего нет. Ни нотной бумаги, ничего нет. Я дал зарок два года не сочинять». Так я ей сказал. Я выпалил это сразу, без малейшего смущения или замешательства. И даже оговорил точную дату, когда собираюсь вернуться к сочинительству. Но пока, временно – нет, я не сочиняю музыки. А что еще я мог сказать, сэр? Как вы думаете? Я смотрю на женщину, в которую безумно влюблен и которая совсем недавно согласилась выйти за меня замуж, и безропотно принимаю свое крушение? Говорю: «О Боже, произошло недоразумение. Само собой, я освобождаю тебя от всех обязательств. На том и простимся…»? Конечно, я на это не пошел, сэр. Вы, возможно, думаете, я поступил нечестно. Но тогда вы слишком ко мне строги. Во всяком случае, в тот период моей жизни сказанное было не вполне ложью. Я твердо намеревался в один прекрасный день взяться за инструмент и даже мечтал о сочинительстве. Так что я не совсем лгал. Слукавил – да, допускаю. Но что мне оставалось делать? Я не мог допустить, чтобы она ушла. И я сказал, что решил два года не заниматься композицией. Чтобы очистить ум и чувства – что-то в этом духе. Помню, некоторое время я на этот счет распространялся. И она благосклонно выслушала весь этот вздор, кивая в знак согласия своей красивой умной головкой. Но что же мне оставалось делать, сэр? И знаете, с того дня она ни разу не упоминала о моем сочинительстве, ни разу за все эти годы! Догадываюсь, мистер Райдер, какой вопрос вертится у вас на языке. Отвечаю, заверяю вас: за все время нашего знакомства, прогулок вдоль канала, встреч в кафе на Херренгассе, я ни единым словом не давал ей понять, что сочиняю музыку. Да, я жил любовью к музыке, она питала мой дух и наполняла сердце при утреннем пробуждении – это подразумевалось и это соответствовало действительности. Но, сэр, я никогда намеренно не обманывал Кристину. Нет-нет. Это было просто ужасное недоразумение. Происходя из подобного семейства, она неизбежно должна была заключить… Кто знает, сэр?

Но до встречи у меня дома я не произнес ничего такого, что могло бы ей внушить эту мысль. Ну что ж, как я уже говорил, мистер Райдер, с тех пор она замолчала и никогда больше не упоминала об этом. Мы должным порядком поженились, купили небольшую квартирку у площади Фридриха, я нашел себе хорошее место в отеле «Амбассадор». Началась наша совместная жизнь – и некоторое время мы были довольно счастливы. Конечно же, я не забывал о… о недоразумении. Но эти мысли беспокоили меня меньше, чем могло бы показаться. Видите ли, как я уже говорил, в те дни… Ну да, я твердо намеревался, как только позволит досуг и обстоятельства, взяться за инструмент. Возможно, за скрипку. Я тогда строил планы, как это бывает в юности, когда воображаешь, что запас времени безграничен; когда не видишь, что сидишь в скорлупе, твердой скорлупе, и не можешь… не можешь… выбраться… наружу. – Внезапно он бросил руль и вытянул руки, словно стучась в невидимую оболочку. Этот жест выражал скорее усталость, чем злость. Секунду спустя Хоффман уронил руки на руль и со вздохом продолжил: – Нет, тогда я ни о чем таком не подозревал. Я все еще надеялся, что со временем смогу оправдать ее ожидания. Ей-богу, сэр, я верил, что в ее присутствии, под ее влиянием я сделаюсь таким человеком, каким она меня считала. И в первые годы нашего брака, как я уже говорил, мы были довольно счастливы. Мы купили ту квартиру, она отлично нам подходила. В иные дни мне казалось, что Кристина догадывается о недоразумении и не имеет претензий. Не знаю: в те дни какие только мысли не вертелись У меня в голове. Далее, своим чередом, наступила и названная мною дата – два года, когда я должен был вернуться к сочинительству, – наступила и миновала. Я внимательно наблюдал за женой, но она молчала. Она была спокойна – это верно, но она всегда спокойна. Она ничего не говорила и ничего необычного не делала. Но мне сдается, после этого двухгодичного рубежа в нашей жизни появилась трещина. Как бы счастливо мы ни провели вечер, доля неловкости всегда присутствовала. Время от времени я устраивал сюрпризом вылазки в любимый ресторан Кристины. Приносил домой цветы или ее любимые духи. Да, я из кожи вон лез, чтобы ей угодить. Но напряженность сохранялась. Я долго старался этого не замечать. Уговаривал себя, что это всего лишь воображение. Наверное, я гнал от себя мысль, что напряженность существует и растет непрерывно. Только в тот день, когда эта напряженность исчезла, я удостоверился в ее наличии. Да, она исчезла – и я понял, что это было. Это произошло ближе к вечеру, мы были женаты уже три года. Я вернулся с работы, неся жене небольшой подарок – книгу стихов. Что она такую хочет, узнал случайно: она мне этого не говорила, я догадался сам. Я вошел в дом и увидел, что она смотрит из окна на площадь. Это был час, когда все возвращаются с работы. Мы жили в довольно шумном месте, но, когда ты сравнительно молод, это не особенно мешает. Я протянул ей томик со словами: «Вот тебе подарочек». Она продолжала смотреть в окно. Она стояла на коленях на софе, положив руки на спинку, и опиралась на них подбородком, когда выглядывала из окна. Она лениво приняла у меня книгу и, не говоря ни слова, продолжала смотреть в окно. Я стоял посреди комнаты, ожидая услышать что-нибудь о подарке. Может, ей нездоровилось. Я ждал и ждал – и начал уже беспокоиться. Наконец она обернулась и посмотрела на меня. Это был не сердитый взгляд, но какой-то особенный, как у человека, утвердившегося в определенной мысли. Да, он был именно таков, и я знал, что она наконец разглядела меня до нутра. И именно в ту минуту я понял суть не покидавшей нас напряженности. Я все время ждал этого момента. И знаете, как ни странно, я испытал облегчение. Наконец-то, наконец она заглянула мне в душу. Что за избавление! Я почувствовал себя свободным. Я даже воскликнул: «Ха!» – и улыбнулся. Ей это, наверное, показалось странным, и я тут же взял себя в руки. Я сразу осознал – да, ощущение свободы покинуло меня слишком быстро, – с какими новыми демонами мне предстоит сражаться, и мгновенно собрался. Я видел, что удержать ее будет трудно, нужно будет стараться вдвое против прежнего. Но, знаете, я по-прежнему думал: пусть она поняла все, но если постараться, хорошенько постараться, то можно будет ее отвоевать. Как же я был глуп! Представляете себе: годы, несколько лет после того дня я в самом деле верил, что у меня получится! О, я ничего не упускал из виду. Я делал все, что в человеческих силах, лишь бы ей угодить. Я избегал самодовольства. Мне было ясно, что ее вкусы и предпочтения со временем неизбежно должны меняться, и я улавливал каждую мелочь, которая могла бы указать на такую перемену. Да, мистер Райдер, нехорошо себя хвалить, но в эти несколько лет я великолепно справлялся с ролью ее супруга. Если жена начинала немного охладевать к композитору, который раньше ей нравился, я улавливал ее настроение мгновенно, не дожидаясь, пока она заявит о нем вслух. В следующий раз, когда этот композитор бывал упомянут и жена еще только думала высказать сомнение, я опережал ее словами: «Конечно, он уже не тот, что прежде. Пожалуйста, давай не пойдем сегодня на концерт. Тебе там будет скучно». И я чувствовал себя удовлетворенным, видя, как облегченно светлело ее лицо. Да, я был весь внимание – и, повторяю, сэр, я верил. Это был самообман. Бесконечно ее любя, я верил, что постепенно ее завоевываю. Несколько лет я в этом не сомневался. А потом, однажды вечером, все переменилось. И я убедился, что крушение неизбежно и все мои попытки ни к чему не приведут. Однажды вечером я это понял, сэр. Нас пригласили к мистеру Фишеру: он устроил небольшой прием в честь Яна Пиотровского, который давал здесь концерт. Нас тогда только начали приглашать на подобного рода встречи, поскольку я получил признание как тонкий ценитель искусства. Так или иначе, но мы находились в доме мистера Фишера, в его прекрасной гостиной. Народу присутствовало немного – человек сорок, не больше, и обстановка была вполне непринужденная. Не знаю, знакомы ли вы с Пиотровским, сэр. Он оказался очень приятным человеком и держался так, что рядом с ним каждый чувствовал себя в своей тарелке. Беседа текла точно по маслу, всем было весело. Потом я подошел к буфету и стал наполнять свою тарелку, но тут заметил, что мистер Пиотровский стоит рядом, справа. Я был тогда еще молод и не имел опыта общения со знаменитостями, а кроме того, слегка нервничал. Но мистер Пиотровский приятно улыбнулся, спросил, как мне нравится вечер, и я очень быстро освоился. Потом он сказал: «Я только что беседовал с вашей в высшей степени очаровательной супругой. Она говорит, что очень любит Бодлера. Пришлось признаться, что знаю этого поэта весьма поверхностно. Она корректно попеняла мне за этот плачевный пробел. О, она заставила меня устыдиться. Я намерен без промедления исправиться. Ваша жена заразила меня своим пристрастием к Бодлеру». На это я кивнул и ответил: «Да, конечно. Она всегда любила Бодлера». «Она от него без ума, – продолжал Пиотровский. – Мне стало ужасно стыдно». Вот и все, больше не было сказано ни слова. Но, мистер Райдер, дело вот в чем. Я понятия не имел, что она любит Бодлера! Даже не подозревал! Вы понимаете мою мысль. Она ничего не сказала мне о своем пристрастии! И когда я поговорил с Пиотровским, что-то встало на место. Совершенно внезапно у меня открылись глаза на обстоятельства, от которых я годами отворачивался. Я говорю о том, что она прятала от меня некоторые уголки своей души. Берегла их от соприкосновения с такой грубой натурой, как я. Повторяю, сэр, я, наверное, всегда это подозревал. Она скрыла от меня часть своей души. И кто решится ее осудить? Тонко чувствующая женщина, да еще из этакой семьи. Она без колебаний открылась Пиотровскому, но ни разу за все годы нашей совместной жизни ни намеком не выдала мне свою любовь к Бодлеру. Следующие несколько минут я бродил в толпе гостей, едва сознавая, что говорю: произносил какие-то любезности, а внутри у меня бушевал пожар. Приблизительно через полчаса после беседы с Пиотровским я увидел в другом конце комнаты жену, которая сидела рядом с ним на софе и заливалась счастливым смехом. Это был не флирт, Боже упаси! Моя жена всегда была крайне щепетильна в вопросах приличий. Но я отметил, что так непринужденно она не веселилась с тех самых пор, когда мы с ней, еще до свадьбы, прогуливались по берегу канала. То есть до того, как у нее открылись глаза. Софа была просторная: там сидело еще двое, кто-то устроился и на полу, поближе к Пиотровскому. Но тот обращался только к моей жене, и она счастливо смеялась. Дело не в смехе, мистер Райдер, меня поразило другое. Пока я наблюдал (а я находился в другом конце комнаты) – так вот, пока я наблюдал, случилось следующее. До той минуты Пиотровский сидел на краешке софы, сцепив руки на колене – вот таким манером! Засмеявшись и что-то сказав моей жене, он начал откидываться назад, словно бы хотел просто сесть поглубже. Едва он пошевелился, как моя жена очень ловко и проворно выхватила у себя из-за спины подушку и подсунула ее под голову Пиотровскому, прежде чем он успел коснуться спинки софы. Она проделала это стремительным движением, инстинктивно, очень грациозно, мистер Райдер. И, наблюдая это, я почувствовал, что сердце мое разрывается. В этом жесте было столько естественного уважения, желания быть полезной, оказать хотя бы мелкую услугу… В незначительном поступке обнажилась целая область ее сердца, плотно от меня укрытая. И в тот миг я понял, насколько погряз в заблуждении. С тех пор я все понимал – и никогда больше не сомневался. А узнал я вот что: она меня бросит. Рано или поздно. Это не более чем вопрос времени. С того вечера все мои сомнения развеялись.