Сказал другой пассажир в ответ: «Ну так спой нам все, что ты пожелаешь». Сказал Авремл: «Подожди, пока мне захочется». Сказал тот человек: «Так ты не хочешь?» Сказал он ему: «Откуда мне знать, хочу я или не хочу? Если я пою, знаю я, что хочу, если я не пою, знаю я, что я не хочу». Вздохнул тот человек и сказал: «Если бы был у меня такой чудесный голос, как у тебя, не переставал бы я петь весь день и всю ночь».

Он еще сокрушается, что нет у него такого голоса, как у Авремла, как запел Авремл «Святость венца». Сказал тот человек: «Такого „Венца…“ не слышал я никогда в жизни». Вытянул Авремл свою шею и сказал: «Ты думаешь, что я слышал „Венец…“ такой? И я тоже не слышал, разве только сейчас». — «Так это ты сочинил его?»— «Само собой получилось». Вступил в разговор другой пассажир: «До чего же ты хороший человек, реб Авремл!» Сказал Авремл: «Зачем же мне быть плохим, если можно быть хорошим. Но на самом деле я нехороший. Просто ты — хороший человек, и поэтому ты уверен, что я — хороший человек. Тпруууу! Тпруууу! Куда вы лезете, подлецы вы этакие? Опять свернули лошади с дороги. Хочешь ты идти по прямой дороге, а скотина твоя не дает тебе. Ну разве можно быть человеку хорошим, если он имеет дело со скотами?»

Лошади пошли по дороге, на которую вернул их хозяин. То слышался стук конских копыт, то слышался скрип колес дилижанса. Ицхак сидел и слушал. И смесь этих звуков вместе с шумом ветра навевали на него сон. Но он не заснул. Он только удивлялся, что так боялся этой поездки, хотя бояться было нечего. Высунул голову наружу и взглянул на дорогу, отступающую назад и бегущую навстречу. Закрыла дорогу вдруг горная цепь. Когда они прибыли туда, ничего он не увидел, кроме теней. Однако вдалеке вздымалась настоящая гора. И звезды дрожат над ней. Одни — окутаны дымкой, а другие — похожи на капли воды. И звук, напоминающий звон колокольчиков, исходит из горы. Что будет делать Авремл, когда подъедет туда, и как проведет он свой дилижанс? Когда они прибыли туда, не оказалось там ничего, кроме груды теней. И вереница верблюдов идет, и колокольчики на их шеях звенят.

Сидит себе Ицхак и не понимает, то ли эти самые мысли уже приходили ему раньше в голову, то ли именно сейчас, когда они запали ему в душу, кажется ему, что он уже думал об этом. Протер он глаза и поразился. Что это? Разве тогда не другие лошади были впряжены в повозку эту? И возница был другой, не Авремл и не Зундл, но — Нета, попутчик реб Юдла-хасида, который ездил вместе с ним, чтобы помочь ему раздобыть приданое дочерям. Протер Ицхак глаза еще раз, как бы прогоняя сон с глаз долой. Услышал внутренний голос: раз уж мы говорим о твоем деде, скажем главное. Реб Юдл, дед твой, великим хасидом был и ни разу в жизни шагу не ступил, если это не было ради Небес. Теперь вернемся к нашим делам. Итак, в Яффу мы едем, что скажем мы ей, Соне, когда явимся к ней? «Тпруууу, куда вы тянете нас, подлецы вы эдакие?» Уверен ты, что к лошадям относятся эти слова? Нет, к нам самим они относятся. Уверен ты, что это метафора? Нет, так оно и есть.

Сказал Авремл Ицхаку: «А ты, парень, песни ты не поешь, ничего не говоришь — чем ты занимаешься?» Вздрогнул Ицхак и спросил в испуге: «Я?!» Начал Авремл напевать: «Я… я тяжко страдаю, когда сказал, спасаясь бегством: все люди вероломны… И все-таки что ты делаешь?» Сказал Ицхак: «Ничего я не делаю». Сказал Авремл: «В смысле, что ты сидишь без работы. Когда я учился в хедере, учитель говаривал: чешись, но только не сиди без дела». Воскликнул один из пассажиров: «Что это блестит так, море?» Начал Авремл петь: «Море увидело это и отхлынуло…» Не успел допеть до конца, как исчезло море, и по обеим сторонам дороги поднялись горы, и дорога пошла вниз. Миновали они развалины, и еще раз миновали развалины, и спустились на равнину к ущелью Шаар ха-Гай.

2

Остановил возница лошадей, и лошади стали. И все повозки, и те, что были спереди, и те, что были сзади, стояли. Шаар ха-Гай начал заполняться повозками, и лошадьми, и ослами, и мулами; теми, что идут из Иерусалима в Яффу, и теми, что идут из Яффы в Иерусалим. Множество людей стояло возле экипажей. Одни смотрели на луну, а другие подводили свои часы. Одни хотели передохнуть от тягот дороги, а другие разыскивали владельцев экипажей. Возницы исчезли. Этот нашел себе местечко отдохнуть, а тот пошел по другим делам. Одни лишь лошади стояли, как уверенные в себе создания, знающие, что всему — свое время и, пока не требуется никуда идти, нет необходимости дергаться и суетиться.

Время ползет еле-еле и наводит скуку. Человек стоит рядом с другим человеком и знает, что не он ему нужен. И холод исходит от тела человека, и встречается с холодом, идущим снаружи, и порождает холод скуки. Здесь, в этом месте, стоит старый дом, низ его служит конюшней, а верх — кафе. Пылает огромная плита, и на ней стоят большие чайники. Решились некоторые из пассажиров и вошли. Одни улеглись на полу, а другие принялись искать местечко для своих косточек, чтобы прилечь. Все места уже были заняты. Этот лежит возле этого, и руки его прижаты к животу, этот скорчился как в чреве матери, а этот… голова его — на животе одного, а ноги — под носом другого. Официанты бегут в спешке, и в руках у них стаканы и кувшины с кофе; половину кофе на спящих проливают, а половину — бодрствующим наливают, не важно, желают те пить или не желают пить, и платят они против воли за этот крошечный стакан — втрое, вдвое. И они злятся на самих себя, что попали в эту пещеру разбойников, а ведь могли бы поступить, как другие, как те, что остались в своих экипажах и не должны платить за кофе. А в то же самое время стоят работники и поят кофе спящих в экипажах, не важно, желают те пить или не желают пить, и платят они против воли за этот крошечный стакан — вдвое, втрое. И завидуют они своим попутчикам, тем, что поспешили и вошли в дом. А уж раз их разбудили, достали они свою поклажу и взяли из приготовленного на дорогу хлеб, и маслины, и сардины, и овощи — и сели поесть.

Тем временем уже перевалило за полночь. Вернулся владелец дилижанса и стал кричать на своих пассажиров, что те разбежались во все стороны и задерживают выезд. Заторопились они, и забегали, и поднялись в повозку. Надели на себя всю свою одежду и завернулись во всевозможные одеяла, с наступлением полночи приходит пронзительный холод, и тот, кто не закутается хорошенько, наверняка простудится. Заглянул Зундл внутрь экипажа и спросил: «Все здесь?» Убедившись, что все на месте, натянул вожжи. Пошли лошади безо всякого недовольства, так как уже набрались сил, однако они не спешили и не бежали, чтобы не показать это своему хозяину, а то он решит завтра сократить им время отдыха.

Поехали они и миновали Латрун. Поднялся холодный ветер, и запах нежных пшеничных колосьев был слышен всю дорогу. Склонили пассажиры головы себе на плечи и задремали. Колеса экипажа одни только и бодрствовали. Время от времени щелкал Зундл кнутом над головами лошадей: показать им, что он продолжает следить за ними, и доказать себе, что он бодр. Не прошло много времени, как подъехали они к Рамле, к последней перевалочной станции для экипажей, направляющихся в Яффу. Очнулись пассажиры от сна — руки и ноги затекли, и во рту пересохло, и голова отяжелела, и все тело разбито. Вынужден был Зундл сделать небольшую остановку. Зашли они в трактир выпить чего-нибудь теплого. Самовар все еще был горячий, но огонь уже угасал. Раздул хозяин трактира пламя и принес стаканы. Пока суть да дело, стали расспрашивать его пассажиры о местных жителях и об их заработках; в те годы проживало в Рамле около тридцати еврейских семей: сапожников, и шорников, и портных, не сумевших прокормиться в Иерусалиме и ушедших в поисках работы в Рамле — «Союз в поддержку Сиона» в Германии немного помогал им. Когда полегчало пассажирам от чая, вернулись они в дилижанс.