– Когда я молюсь, то вспоминаю дом, как раньше бывало. Я всегда в субботу ходил с отцом в синагогу. Тут, в Доме сирот, тоже есть пятничный ужин, но все по-другому. Мне тут неплохо, но, когда я был дома, я сам больше любил и меня больше любили. Никто меня не называл подлизой или неженкой. В Доме сирот мне тоже дают конфеты, но тогда их приносил папа и дразнил меня, что мне их не даст, а даст маме и сам съест. Это было смешно, ведь я знал, что это шутка. Дома в субботу был чолнт. Дома все по-другому.

Когда он так говорил, предыдущий мальчик и перебил:

– О, я понял. Именно так! И я точно так же, как он. Молитва – это как если бы в будний день зашел домой, к семье. Я молюсь и вспоминаю это, и это, и это – все, как было дома.

Тогда на молитву приходило много девочек. Одну даже прозвали «ребицин»211.

Ее любили, поэтому особенно не дразнили, а она не сердилась.

Она была постарше и ходила на работу – училась то ли делать зонтики, то ли шить перчатки, то ли еще что-то. Она не могла прийти в другой день, поэтому вошла в класс вместе с мальчиками.

(А я говорил, что, когда все вместе, это слишком много народу, поэтому сегодня мальчики, а девочки – завтра.)

И она сказала так:

– В нашем коридоре живет польская семья. Они хорошо относятся к евреям, всегда одалживают денег мамуле, когда ей нужно.

И она сказала, что у евреев плохо, что девочки могут не молиться, а ведь именно им молитва нужнее, потому что они больше времени проводят дома и с детьми.

Регинка подытожила так:

– Это не Господь Бог так сделал, что молитва мальчиков важнее. Это раввины выдумали, потому что они сами мальчики. У поляков все молятся вместе, а у евреев это так выглядит, словно мы у Бога чем-то хуже.

Когда Регинка закончила свою речь, мальчики ничего не сказали.

И девочки и дальше приходили на молитву.

Кажется, именно Регинка сказала:

– Если нет отца, приятно знать, что Бог – отец всем, значит, и мне тоже.

Молитву не нужно понимать, ведь ее можно только чувствовать.

Я хотел еще спросить других, почему они не молятся, но тут начались школьные занятия, политика – и все изменилось.

ДВА МОИХ СТРАННЫХ СНА

[апрель 1942 года]

Я заснул. – Сплю, сплю… Сначала мне ничего не снилось. Я только чувствовал, что я еду, или лечу, или плыву, или бегу. Что я не в кровати, не в доме на Слиской, не в Варшаве, не в Гоцлавеке. Я в деревне, но в далекой, неведомой стране, где я никогда прежде не был.

Я понимаю, что страна эта далекая и чужая, потому что деревья другие, высокие и зеленые, у нас таких нет, и трава, которой у нас нет, и хаты по-другому сложены, и люди иначе одеты.

Я как раз вхожу во двор, и меня гостеприимно приветствует хозяин.

А я не знаю ни как я сюда попал, ни зачем я тут. Я смутился. А он себя так ведет, словно меня знает. И говорит:

– Я как раз собирался коров доить, но, раз у нас гость, моя дочка коров подоит. Она уже взрослая.

И продолжает:

– Да-да. Я уже не так молод. Правда, я рано женился, но мне уже шестьдесят лет. У меня внуки есть, которые ходят в школу. Даже один правнук есть. Я прадедушка.

И говорит:

– Я всегда жил спокойно. Не работал через силу. Голодным не ходил. Ни разу ни один врач меня не обследовал. Никаких лекарств я не принимал. Ни с кем не ссорился и никогда еще не был в суде. Хата у меня светлая, луг мой пахнет цветами, а коровы дают хорошее жирное молоко. Сад приносит сладкие плоды, из которых я варю варенье. Я вовремя плачу налоги и каждый день благодарю Бога, что он дал мне этот счастливый край, добрых соотечественников, плодородную землю, веселое солнце и здоровых детей.

Он замолчал, посмотрел на меня и спросил:

– Вы родились в Польше, вы католик?

– Нет, я польский еврей.

– И у нас тоже живут польские евреи. Я знаю пару человек, а один – мой друг. Вместе мы ходили в школу, за одной партой сидели, вместе летом купались в реке, а зимой катали друг друга на санках и катались на коньках. У него в Польше остались брат и сестра. Они живут в Варшаве. Правда, что Варшава в Польше? Правда, что у вас война?

Бедняга волнуется, давно уже не получал писем. А там, говорят, война и голод. Я бы хотел послать вашим детям джем, сыр и колбасу. Но, говорят, нельзя. Почта, говорят, наши посылки отбирает. Почта – это мудрое изобретение. Например, у вас чего-то нет, а у нас есть – мы можем вам прислать за небольшую плату. Или […] могу посоветовать или помочь.

– Почта – это умная штука, – повторил он. – Почта – хорошая вещь. Почта – прекрасное изобретение. Только злые люди мешают – вам и нам – понять друг друга, любить и поддерживать.

Он вздохнул… А потом пригласил:

– Входи в мою хату, съедим-выпьем, что Бог послал.

Мы уже собирались сесть за стол, я уже видел белый хлеб на столе, масло, сыр, колбасу и кувшин молока, когда проснулся.

Я был очень сердит. Даже во сне не судьба съесть вкусный довоенный ужин. Ну, ничего не поделаешь. Я немного полежал и снова заснул. И снова я еду, плыву, или бегу, или лечу на крыльях…

На сей раз дорога длится дольше. Я в очень далекой стране, неведомо где, совершенно не похожей на те страны, которые я знал.

Я на какой-то широкой дороге. Вижу море. Очень жарко. Странно одетые люди идут и едут на телегах, запряженных парой лошадей, и на слонах. Да-да, на слонах.

Я спрашиваю:

– Что это за страна?

– Индия.

Да, Индия. Край очень далекий, жаркий, старый, древний край. Одни говорят, что дикая страна, другие – что вовсе не дикая, только совершенно иная, и поэтому кажется нам странной.

И вот ко мне приближается красивый старец с большой седой бородой, добрыми глазами и челом мудреца.

Мне показалось, что я его знаю, что я его раньше видел.

Ну, конечно: это Рабиндранат Тагор. Его фотографию я много раз видел в книгах великого индийского поэта и мыслителя и в разных журналах.

И случилось странное, как часто случается в снах.

Рабиндранат Тагор пригласил меня в школу212.

– У вас тоже есть школа, – сказал он. – В вашей школе работает учительницей и моя ученица – панна Эстерка. Правда?

– Так и есть.

– Это хорошо. Если это вас не слишком затруднит, я передам для нее небольшую книжечку. Как раз в нашем городе строили почту. Это было новое и красивое здание. Поэтому я написал пьесу про почту для своих мальчиков, а если панна Эстерка захочет, пусть и ваши мальчики ее поставят. А я к вам приеду на представление.