Такой мелкий вопрос, такая маленькая несправедливость, может быть, всего лишь недоразумение.

Другой бы решил этот вопрос. Ходил бы туда и сюда, спрашивал одних и других, просил, скулил и поднял бы шум.

Но Монюсь Фрайбергер не любит надоедать. И целый месяц, то есть тридцать раз, он не мог делать то, что любит и умеет делать. А к тому же он сам не знает и терзается, и спрашивает себя самого:

– Это моя вина? Может, это моя вина? Почему так получилось?

И глядя каждый день в календарь, считает, сколько дней осталось до мая, и мечтает отгадать, вернут ли ему его дежурство.

Монюсь пишет в дневнике:

«Я задаю себе вопрос».

Ну да: он спрашивает себя, потому что кто захочет разговаривать с ним о такой мелкой и неважной вещи. А к воспитателям стыдится подойти, не хочет никому голову морочить, потому что знает, что воспитатели не всегда охотно отвечают на вопросы.

У воспитателей времени нет.

О-о-о, вот именно: у персонала нет времени на то, что не является проступком, потерей, нарушением правил, а всего лишь – тихое желание мальчика или девочки.

Я это сейчас пишу в среду. Я вернулся домой в пять и хочу пану Генеку дать статью в газету.

Я иду в свой изолятор, а там лежат Лоня, и Ханечка, и Фелюня. А на столе стоят три обеда.

Я вспомнил, как тихо и приятно дежурить возле клозета. На дежурстве – Леон. Я ему и говорю:

– Иди в сад, я тебя подменю.

Он обрадовался, сказал «Спасибо!» и побежал. А я взял доску подложить под тетрадь, стул и тетрадь, сижу пишу.

И думаю:

«Тут можно спокойно писать».

И вдруг, может, минут через десять, возвращается Леон. Спрашиваю, почему, а он ничего не отвечает.

Я подумал, что, может, пани Саба200 вмешалась и что-то ему сказала. Потому что сотрудники часто вмешиваются в то, чего не знают и не понимают. Им кажется, что они делают добро, а на самом деле только вносят путаницу и причиняют неприятности.

Но Леон говорит, что нет, не пани Саба.

– Может быть, ты в саду с кем-то поссорился?

– Нет.

– Тогда почему ты вернулся?

Тут Леон начинает плакать.

Он пошел было в сад, но вдруг ему стукнуло в голову, что он, может быть, плохо сделал, что согласился уйти, может, нужно было отказаться.

Стало быть, и тут, как у Монюся, горесть невеликая, но горесть в теплый и солнечный день.

Немного таких дней в году в польском климате.

Люди говорят:

– Хорошо вашим детям: у них всегда на лицах улыбка.

Это и правда, и неправда.

Даже до войны, много лет назад, я задал написать работу на тему:

«Десять моих горестей».

Были такие, которые написали мало, но были и такие, кто написал по двадцать и по пятьдесят горестей.

Были горести, о которых я и раньше знал, а именно:

«Первая моя горесть – это то, что у меня нет ни папы, ни мамы. Вторая – что мне плохо живется. Третья, что мне хотелось бы иметь братика или сестричку. Четвертая – это школа. Пятая – что моя кровать стоит тут, а за столом я сижу там. Кое-кто меня задирает. Кто-то из воспитателей ко мне придирается. Мне не дали пальто. Я плохо отдежурил. У меня отобрали то-то и то-то».

Именно поэтому возникли в Доме сирот суд, нотариат, смена столов, нулевой стол, карточки на дежурство, газета, календарь и опека201.

И понемногу, помаленьку упорядочивалась наша жизнь.

Но не все можно было решить. Есть вопросы, но недостаточно закона для всех, нужен добрый совет для одного.

Вот именно.

Я ставил разные эксперименты.

Я ввел пари202.

Какое-то время очень многие дети писали дневники.

Уже после войны я поставил другой эксперимент: я повесил книжечку, куда записывались те, кто хотел со мной поговорить.

Эти разговоры иногда проходили в моей комнате между спальнями, иногда – в магазинчике или в классе, иногда в субботу, прежде чем дети расходились по семьям, иногда вечером.

Но не получилось.

Одни докучали мне каждый день, другие стеснялись записаться. Иногда у меня не было времени. И что хуже всего: я не мог ничего с этим поделать.

Препятствия и помехи были разные, но самым большим препятствием было то, что мало кто просил совета, – просили только помощи.

А если можно было кому-то дать письмо или сделать что-то для одной семьи, то немедленно каждый из них попробовал бы получить хоть какую-то помощь, а некоторые просто выклянчили бы ее.

Хуже всего было то, что все думали: если сотрудники захотят, они могут все.

Среди проблем бывали и такие, что кто-то хотел исправиться, но не знал, как это сделать. Он пытался сам, но ничего не получалось. Иногда кто-то так запутается или досадит кому-то, что перестает нравиться прочим и не знает, что делать.

У поляков есть исповедь. Они идут к ксендзу, говорят, что натворили, ксендз наложит епитимью: читать такие-то молитвы, извиниться или вернуть что-то.

И это помогает.

Хасиды часто ездили к цадикам203 с просьбой дать совет. У кого были проблемы, тот писал их на листке, и раввин советовал, что делать.

Я уже говорил на общем собрании, как пан Блайман204 помогал нам не деньгами, а добрым советом.

Может быть, получится наш новый эксперимент, чтобы Адась основал такое бюро советов. Одному посоветовал бы подать на кого-то (или на себя самого) в суд, второму – подать заявление, третьему – писать дневник или заключить пари на что-нибудь, или сменить дежурство.

У мальчиков одни проблемы, у девочек – другие, у маленьких – третьи, у старших – четвертые. Разные проблемы у спокойных и озорников.

Адась один со всем не справится. Ему необходима помощь других. Как это сделать, в каких вопросах и в каких экспериментах, мы узнаем только позже.

Но если это и не получится, никакого позора в этом нет. Потому что это трудно, труднее всего, самое трудное.

Если у меня за тридцать лет не получилось, это не означает, что […]

БЮРО СОВЕТОВ И НОВЕНЬКИЕ

[апрель/ май 1942 года]

Они пришли в изолятор со своими откровениями: Беня, Эли и свидетель Моисей. У них важные вопросы, и они хотят исправиться.

Я видел, что это какое-то запутанное старое дело, поэтому до обеда мы не успеем. И видел, что у Бени чудовищно грязная после стрижки голова. Поэтому я взял их бумаги, взял мыло и вымыл Бене голову, потом еще подровнял машинкой и еще раз вымыл и протер спиртом. И тут дали звонок на обед.