О-о-о… – простонал он про себя, мечтая превратиться в какую-нибудь маленькую птичку, которая упорхнет с этого места, или хотя бы просто умереть – разом и навсегда.

Откуда-то сзади донеслось тихое урчание машины, и по обочине мягко запрыгал свет фар… Нет, если и было сейчас спасение, то только там, у метро, среди людей – любых людей, даже пьяных!!! В одно мгновение собравшись, Фурман кинулся на проезжую часть. На бледном лице страшного человека мелькнула растерянность. Новая «Волга»-такси, вздрогнув фарами от неожиданности, яростно засигналила – это было даже удачно: тот и не подумал бы сейчас погнаться! Кажется, он что-то крикнул: «эй!» или «стой!..» Фурман перебежал через дорогу перед тормознувшей машиной и вслепую запрыгал по твердым кочкам на той стороне, стремясь сразу уйти как можно дальше. Это было почти смешно: хотеть улететь – и вот так, подскакивая, липнуть к земле, словно в кошмарном сне…

Когда он оглянулся, машина уже уехала. Уменьшившийся темный человек стоял на обочине и в какой-то неопределенной задумчивости смотрел на Фурмана. – Неужели сейчас побежит сюда?.. Фурман тоскливо сжался…

Мужик зачем-то поднял руку, покрутил пальцем у виска и вопросительно покивал головой.

До Фурмана вдруг стало доходить… Еще готовый к любому продолжению, он нерешительно улыбнулся и тоже кивнул, как бы соглашаясь.

Мужик принял его ответ. Он с сожалением покачал головой, повернулся и пошел своей дорогой.

От облегчения и смеха Фурман чуть не уселся прямо на мерзлую землю!

Однако веселье вскоре покинуло его.

Он стоял посередине широченной разделительной полосы, больше похожей на пустырь. За соседними кочками чернела какая-то дорожка или тропинка. На тротуар Фурман решил пока не возвращаться – мало ли кто еще может там встретиться? Отсюда, по крайней мере, все видно… Выбравшись на дорожку, он побежал, но тут же понял, что не может, и пошел быстрым шагом.

Тротуары с обеих сторон были пусты.

С каждым шагом Фурмана охватывало все большее отчаяние и одиночество.

Он опять побежал.

– Господи, за что??? За что мне это опять?! – неожиданно для себя прохныкал-простонал он на ходу. Он так ужасно удивился, что это удивление его и доконало: он просто распался на части. В самом низу, в полутьме, спотыкаясь и подвертываясь, с механической быстротой ковыляли совершенно отупевшие ноги; верхние их концы неощутимо утопали в толстом, беспорядочно свисающем и влажном от пота коме одежды; из этого кома торчал грубый длинный стержень, на который были насажены полыхающие и разрывающиеся с равнодушным шумом легкие; в их жгучем пламени рождались голые сухие рыдания, с царапаньем вылетавшие через горловую трубку в безвольно отваливающийся рот, выпадая из него в виде бесстыжего хныканья: «ды шшто-о-о ж это со мной делается… черт! чччерт!!! ччче-о-орт… ммха-ама… мамочка… м-милая! гхде-е-е ты… нха кого ты меня остхавила…»; на самой макушке этого пьяно раскачивающегося сооружения, намертво вцепившись в разбухшие, точно воздушные шары, и почти невидящие глаза, сидел маленький неприятно пораженный всем происходящим безымянный беспомощный человечек – сидел ночью, один, в таком вот странном и ужасном месте…

Каким-то чудом его вынесло к метро, там протащило вперед, ко входу, потом назад, снова выбросило по ступенькам на улицу… «Вот он! Саша! Саша!» – закричали сзади несколько голосов.

Качнувшись, растерзанное и взмыленное слепо обернулось… – Это были они. Потерянные так безумно давно. Все. Даже Миша.

«Где же ты был?! Да на нем лица нет! Что с тобой, миленький?! Просто на себя не похож! Не молчи, скажи что-нибудь! Тебя кто-то обидел? Ты не можешь говорить?.. Что случилось?!» – взволнованно переговаривались голоса где-то совсем рядом. Спасен. Разные руки ободряюще поглаживали и похлопывали со всех сторон – его прежнее покинутое небольшое тело, в которое он сейчас медленно молча возвращался. Разжать челюсти ему удалось только спустя минуту-другую, поэтому поначалу на все вопросы он только кивал или мотал головой и улыбался. Первые слова, которые он произнес, раздвинув языком округлые камни во рту, были «до свиданья». Все обрадовались, что он наконец заговорил.

Все объяснилось просто: оказывается, к метро можно было идти еще одним путем, о котором он вообще не знал. Мише пришло в голову, что Фурман может пойти не той дорогой, но, кинувшись следом, он тоже с ним разминулся. Встретив всех у метро, Миша организовал «прочесывание местности». Они дошли до самого дома, вернулись к метро, походили туда-сюда, уже сильно тревожась, – и тут вдруг Миша увидел пропавшего…

Уже сидя в уголке в полупустом вагоне, Фурман хмуро и скованно признался маме, что когда он никого не нашел, то бежал по пустырю и плакал. «Даже звал тебя: мамочка, мамочка». Это было стыдное признание – он ведь был уже слишком большим, – и мама, жалея, обняла его.

– Ладно, слава богу, все кончилось благополучно. Можно теперь об этом забыть! – сердито подвел итог папа. – Но больше ты так, пожалуйста, не делай!

Лицо у него было красным – наверное, он тоже сильно перенервничал… Но Фурман сорвался и заорал со злыми слезами: «КАК – НЕ ДЕЛАЙ?! Что он мне говорит?! Вы с ума сошли, что ли?..»

Читая Фурмана, трудно отделаться от мысли, что ты находишься на какой-то странной грани опасного и прекрасного. Опасного – потому что нет ничего опасней, чем признаваться в самых первых детских «грехах», в том первом горячем, обжигающем стыде, который сопровождает любого ребенка при столкновении с реальностью, ведь она все время тычет в тебя длинным жестким пальцем и говорит: «нельзя», нельзя». Признаться в них – самому себе, другому человеку, и наконец, невидимому читателю, – значит открыть свою душу окружающему миру с такой мерой полноты и доверия, какую могут позволить себе лишь очень глубокие и сильные натуры.

Опасного – потому что нет ничего опасней, чем задумать такую книгу, длиною в целую жизнь, и шаг за шагом, движение за движением, подробность за подеробностью описывать эти столкновения нежной ткани человеческого характера – с тем, что превращает его из семечка в стебель, из голой материи в образ, из мальчика в мужчину. Не признавая при этом никаких ограничений, никаких табу, никаких запретов – ни на реальные имена и фамилии своих друзей, ни на степень откровенности, ни на семейные тайны.

Опасного – потому что наше жесткое время считает такую откровенность и такую степень доверия к миру – слабостью и издержками «психологии».

…А на самом деле, как я думаю, только эта позиция и дает человеку силы жить. Позиция любви к миру как к целостной системе позиция честного и незаинтересованного свидетеля.

Ведь все мы – вроде бы никакие не герои, а именно свидетели. Но…

Но на этой грани «опасного» таится и бездна прекрасных черт, и увлекающих нас в водоворот человеческих чувств, желаний, страстей – деталей, или даже не деталей – а именно поворотов нашего бытия.

В прозе Фурмана каждая сцена превращает человеческое бытие – в эпос. И когда маленький мальчик с Мещанской улицы, еврейский мальчик из старой Москвы читает 7 ноября дурное стихотворение про зайчика – на швейной фабрике перед усталыми русскими женщинами, – это эпос. И когда он рассказывает о первой своей любимой, как поцелуй на морозе, от которого больно губам, становится символом их разделенности, вечного конфликта сбывшегося и несбывшегося, – это тоже эпос.