Неожиданно к русскому суденышку прибежал оборваный китаец в обычной синей дабе, неотличимый от тысячи других кули. Он знаками попросил вызвать старшего на судне. Когда к нему вышел Петр, он знаками же показал, что хочет денег, и помахал каким-то клочком бумаги. Ломоносов, поняв, что новость важная, протянул ему серебряный китайский таэль.

Записка была написана по-русски, углем.

«Мы на американской трехмачтовой шхуне “Минерва”, в трюме. Прап. Шимков», — гласила записка. На все расспросы китаец не реагировал, не понимая европейских языков, а когда Петр попытался его задержать, задал стрекача и исчез в закоулках.

Впрочем, отыскать трехмачтового американца было не столь сложно.

— Быстро собираемся! — созвал товарищей Петр. Они достали из потаенных мест оружие. Петр вооружился пистолетами, надев сверху плащ, не совсем подходящий по солнечной погоде. С собой вместе он взял десятерых: Луцкого, братьев Крюковых, Тютчева, Бечасного, Лихарева, Лисовского, гренадера Рыпкина, Оболенского, казака Палицу. Все они также хорошо вооружились, спрятав оружие под одеждой. Хотел взять также и Орлова с его тремя приятелями, но разбойничий атаман, когда был нужен, запропастился где-то на берегу.

Ломоносов не стал ждать: старшим на судне остался Чижов, а в помощь ему — Барятинский, хотя тот и просился с товарищами, идущими на выручку.

Добравшись до портовой конторы, где сидел какой-то мелкий чиновник, они за малую мзду узнали, где находится стоянка американца. Оказалось, это в другом конце. Туда побежали со всех ног, едва не сбивая прохожих китайцев и европейцев.

У трехмачтовой американской шхуны людей было мало, внизу у сходни стоял вахтенный матрос.

— Как нам узнать, правда ли они на борту? — спросил Петра Тютчев, нервно сжимая эфес сабли.

— А вот войдем и узнаем. Ну-ка, Луцкий, отведите-ка вахтенному глаза — изобразите пьяного! — распорядился Ломоносов.

Луцкий, в котором пропал театральный актер, шатаясь, точно штормящее судно, вышел из-за угла и прошел мимо вахтенного. Пока тот смотрел ему вслед, вдоль борта тенью проскользнул Ломоносов. Матрос только и успел увидеть над собой громадную фигуру, как весь мир для него вспыхнул миллионом звезд и потух как лампочка.

— Не слишком я его? — Ломоносов потер кулак.

Первым на палубу взлетел Палица и приставил клинок к груди вахтенного офицера.

— Капитана сюда, быстро! — рявкнул Ломоносов, появляясь следующим. У него за ухом тлел фитиль, а в руке он держал гранату. — Кэптен он зе дек! — Капитана на палубу!

Меж тем на судно поднимались все новые русские, ощетиниваясь оружием. Лихарев и Бечасный заблокировали выход на палубу отдыхающему внизу экипажу. Несколько человек стали вдоль борта со стороны берега. На шум, наконец, вышел долговязый капитан «Минервы». Он что-то спросил по-английски, но Ломоносов не знал этого языка.

— Шпрехен зе дейч? — спросил он в свою очередь.

— Я! Натюрлих! — ответил капитан, и дальнейшая беседа пошла по-немецки, в соответствии с отменным знанием языка, проявленным каждой из сторон.

— На ваш борт есть русский матросы? — спросил Петр.

— Не понимать, о чем вы говориль!

— Отшень карош! Мы взломать всю вашу шхуну и найти наших людей! Это порох! Бум! — Петр указал на полуведерный боченок, аккуратно поставленный на палубу гренадером Рыпкиным, и, разъясняя перспективы, резко развел руки в стороны. — А это граната, — и он сделал вид, что собирается поджечь ручной снаряд.

— Но! Но! Гуд! Я объясняль! Ви, разумеется, знать герр Шурке? Ви ему дольжен и не иметь денег, тогда отдать ему свой матрозен. Мне нужно матрозен, мои помирать. Шурке приводить мне матрозен, я дать ему деньги — все доволен! Нет?

— Я не знаю, кто есть должен господин Шурке, потому что он мошенник. Он был чичероне моих людей. Поэтому вы без разговора отдадите их мне.

— Но это грабеж! Кто возвратить мои деньги?! — Капитан от возмущения потряс кулаком.

— Господин Шурке, — невозмутимо отвечал Ломоносов. — Вы ловить его, брать деньги и бить ему морда за нас обоих.

— Но если я не согласиться?!

— Тогда — Бородино! Канны! Трафальгар! — Последнее название битвы заставило американца как моряка содрогнуться, тогда как о других сражениях, по-видимому, он ничего не слышал. Петр для убедительности еще раз покачал перед его носом гранатой:

— Бум! Лучше храбрая смерть, чем жизнь в позоре! Такова наша русская поговорка.

Американец, смирившись с неизбежным, что-то крикнул вниз, и через минуту снизу раздалось звяканье, и под бдительным надзором русских ружей и пистолетов из-под палубы были выпущены все семеро пропавших. Выглядели они неплохо, хотя морды у всех были битые. Особенно больно было смотреть на опухшую морду Чернякова. Все пленники были в цепях. По приказу капитана явился боцман с инструментами и принялся их расковывать. Черняков был последним в очереди, он терпеливо дождался, пока с него снимут цепи, затем, без размаха, врезал своим пудовым кулаком в челюсть американскому боцману, и тот рухнул на палубу, закатив глаза. По-видимому, после вчерашнего у них были какие-то личные счеты.

Американский капитан начал вновь что-то возмущенно говорить, Ломоносов вежливо улыбнулся, приподнял истрепанную шляпу и, пропустив вперед всех своих товарищей, спустился по сходням последним, держа под мышкой боченок, а в другой руке — взведенный пистолет.

После удачно проведенной операции они быстрехонько направились к своему судну. Казалось, все прошло гладко. Но Ломоносова угнетало нехорошее предчувствие… Еще на подходе Петр заметил, что у них на кораблике не все обстоит благополучно: об этом говорил царящий на палубе беспорядок, сорванный тент, какие-то обломки, лежащие на пристани. Ломоносов птицей взлетел на свое суденышко, и глазам его представилась следующая живописная картина:

На палубе царил полнейший разгром, кругом валялись обломки, такелаж был поврежден сабельными ударами. Здесь его встретил Чижов с перевязанной головой. Другие члены экипажа также несли на своих лицах и телах следы развернувшейся на судне отчаянной битвы.

— Что произошло у вас тут? — воскликнул Петр. Первая мысль его была о пиратах, но правда оказалась горше.

— Пойдемте, я покажу вам «героев» дня. — Чижов провел Петра в низкий трюм. Там на мешковине лежали хорошо связанные, с кляпами во рту, атаман Орлов собственной персоной и два его сподвижника. Третьему, волгарю Кузьме, узы были не нужны: на его рубашке у сердца синело пороховое пятно от выстрела в упор. Рядом с ними лежал бездыханным матрос Григорьев, шея его была неестественно скручена, голова смотрела вбок.

— И как это произошло?

— Господин Орлов, со своими приспешниками, буквально через полчаса, как вы ушли, пробрался на судно с кормы. Вероятно, выжидал, когда большая часть людей покинет борт. Григорьев был часовым у рундука с золотом, и его оглушили насмерть. И собрались все выгрести. Да только я не спал: как услышал возню под палубой — пошли с Барятинским выяснять, что там происходит. Ну а тут оказались эти господа. Один прямо на меня с ножом, я пистолет ему к груди вплотную приставил — выстрел негромко прозвучал. Барятинский одного отаварил и с Орловым схватился. Тут Окулов, Куроптев, Стефансон и остальные подбежали и как навалились! По всей палубе нас мотало, пока мы с ними управились.