— Нет, тут только Фаурицио Маро не хватает!.

— Фра Фаурицио? Извольте, донна! — улыбнулся Эохайд. — Как раз к случаю…

А был бы хоть час — я пропел бы

Тебе о любви настоящей,

О страсти — как солнце горячей,

И как водопады звенящей.

О девушке, что вдоль обрыва,

Ходила и струи потока,

В холодную глину кувшина

Вливала с неспешностью сока.

О парне из хижины горной,

Что жил на соседней вершине,

О муже с улыбкою черной,

И сердцем мрачнее пустыни,

О том, как клинки закаляют,

И как избегают позора —

О горьком горе и счастье

Я спел бы тебе, о сеньора!

Со мною у этих откосов

Тебя б потянуло остаться…

…Да ночь коротка, как наваха

Зажатая в каменных пальцах,

— закончила Игерна, поднимая руки в знак признания полного поражения. — И откуда ты всё это знаешь??

— Да так… — улыбнулся Счастливчик, надо сказать в глубине души довольный произведенным впечатлением. Мол, не из пенька тесали! — Стихи любил мой наставник, дон Хуан.

— Ты учился у дона Хуана?! — теперь изумление Игерны стало совсем уж невообразимым. — Но ведь ты, как будто, не маг, да и он вроде умер лет десять тому…

Брови Эохайда удивленно поползли верх, но тут он понял, что Игерна с чего-то решила, будто речь идет о знаменитом чародее пикаронов — Доне Хуане Марриягга, по слухам, кстати, живом и поныне, и скрывающемся где-то в пустыне Арисо на Иннис-Тон.

— Да нет, Иг, ты не поняла, — рассмеялся он. — Это не тот дон Хуан. Дон Хуан да Коста — мой первый капитан. Давно, еще в Хойделл.

И повинуясь настойчивому взгляду капитана Альери, принялся рассказывать то, о чем знали не все его близкие друзья.

…Как известно всякому, особой любви между Эгерией и Хойделлом никогда не было. Но вот эгерийских беглецов почему-то на четырех островах жило немало — вопреки этой самой нелюбви, а может, и благодаря ней, кто знает: меньше шансов, что выдадут.

И народу там хватало всякого. От простых матросов и поденщиков, бежавших от петли и каторги за богохульство, до обвиненных в ереси книжников и ученых мужей; от потомков танисцев, обвиненных в пресловутом «злокозненном исповедании языческой лжеверы предков их — вероломных захватчиков», до дворян самых чистых кровей, сподобившихся насадить на шпагу кого-то еще более высокородного.

Вот из таких-то, по всему видать, и был дон Хуан да Коста эль Ферро, хозяин маленькой пинассы, промышлявшей торговлей и контрабандой между мысом Хинестеро до устья Замиты — самый первый капитан Эохайда, сделавший из него моряка… да и человека по большому счету.

Именно он когда-то зимним вечером заступился за голодного мальчишку в лохмотьях, которого собирались уже вышвырнуть из низкопробного трактира в снегопад и ветер — почитай, на верную смерть, — и отвел на стоявшую у пирса «Красотку», с которой как раз смыло в последнем плавании юнгу.

И начал воспитывать: не то как строгий отчим — приемного сына, не то как командир — солдата…

Ласковых слов от него Эохайд само собой почти не слышал, поучений — тоже. Учил он Эохайда писать (читать его, по складам и нетвердо, выучил сосед причетник еще при жизни мамы) и говорить на фризском и эгерийском. Еще он долго и нудно учил парня математике и навигации. Без всяких учебников, а сам, заставляя часами вертеть позеленевшую алидаду старенькой астролябии с еле видимым на меди истершимся клеймом «Отлито в царствование Канута Третьего» или перемножать и складывать цифры, выводимые на старой доске головешкой.

Обучал также бою со шпагой и кинжалом и даже объяснял кое-какие приемы управления кораблем в морском сражении — хотя уж никак не мог предположить, что они когда-то понадобятся безродному заморышу. (Это все после дня тяжелого труда на палубе!)

И никогда не рассказывал о своем прошлом. Даже подвыпив, не вспоминал ничего, говоря лишь о двух вещах — бабах и кораблях, в которых, судя по всему, понимал изрядно. Но случалось, напившись особо крепко, сажал перед собой притихшего Эохайда, наливал ему кружку дешевого эля, к которой тот и не притрагивался, и принимался читать стихи — на эгерийском и даже староэгерийском, и в своем переводе на хойделльский. Читал всяких знаменитых поэтов, вроде этого самого де Гаргары или Кальядолида, а иногда даже свои — как потом понял Эохайд по их неровному размеру и несовпадающей рифме.

О чем они были, Счастливчик за давностью лет уже не помнил, разве что врезалась в память строка про то, как «тихими, тяжелыми шагами, в комнату вступает Командор…».

Как-то набравшись смелости, Эохайд спросил своего капитана, кто такой этот Командор. Всхлипнув, да Коста выдал заплетающимся языком какой-то маловразумительный вздор про «бедную Инессу» и про донну Анну, и чьего-то брата, которого он, конечно, убил, но на честном поединке — при этом смахивая обильные слезы правой ладонью, выглядевшей так, будто ее пожевал некоторое время матерый волк.

Пожалуй, думал тогда Эомар, из-за этого неведомого Командора дон Хуан и бежал за море. А уж что там было — то ли Командор прихватил его на своей жене, то ли дон Хуан его — на своей, этого, пожалуй, и доискиваться уже не надо.

Команда, надо сказать, завидовала вниманию дона к юнге, ибо своего капитана тихо обожала — и не только за то, что он платил им щедро и не скупясь.

Боцман Джон Браун, отсидевший в эгерийской тюрьме три года за пиратство и чудом избежавший плахи, как-то сказал: «Ну, дон Хуан — он дон Хуан и есть. За него — кому хошь глотку перегрызу…»

Впоследствии Эохайд иногда думал, что если и был у него отец, то не бродячий торговец, чье имя он носил, который обвенчался с пригожей знахаркой, как болтали, ради ее дома в богатом городке на перекрестке дорог да сгинул без следа, когда его сын лежал в колыбельке, а именно этот не по южному угрюмый идальго.

Жаль, недолго это продлилось — три года без одного месяца.

В тот вечер дон Хуан сидел в припортовом заведении «Завтрак морского дракона», как водилось после успешного рейса (удалось протащить мимо сторожевых судов груз первосортной фризской пряжи), и пил в одиночестве, отпустив сбрызнувшую фарт команду. Иногда с ним приключалось желание: глотнуть хмельного в одиночестве. Трактирщик потом рассказал, как все было…

Заведение уже вот-вот должно было закрыться, когда туда вбежала бледная от ужаса девушка в растерзанной мантилье ученицы монастырского женского коллегиума святой Агаты, куда отдавали на воспитание своих дочерей небогатые купцы да горожане среднего достатка. Умоляюще она лепетала просьбы спасти ее, спрятать от преследующих ее бандитов.

Мастер Борн, хозяин «Завтрака», даже вытащил из-под стойки десятифунтовый шестопер, ибо в своем заведении не позволял бесчинств, а силой, несмотря на возраст, мог поспорить с любым грузчиком. Но когда с грохотом распахнулась дверь и, топоча ботфортами, ворвались преследователи девушки, счел за благо бросить оружие и кинуться прочь — и не потому, что нападавших было шестеро. Ибо это была не просто банда, а кто-то из треклятых «Зеленых братьев» — так именовались компании молодых мерзавцев, что в поисках «приключений» выходили на ночные улицы грабить, убивать и насиловать: появилось такое развлечение у отпрысков знатных семейств. Переодевшись в лохмотья, сшитые, к слову, у лучших столичных портных, — из-под лохмотьев проглядывало тонкое белье (даже мода такая появилась на столичных балах-маскарадах: костюмы бродяг и шлюх), — творили они дела, за какие даже в грязном и жестоком мире хойделльского дна полагалось резать без разговоров.