слова больше не сказала Николаю. Но, кажется мне, если бы Света, повинившись, попыталась бы заговорить с ним, то, может быть, размягчила Николая, он оттаял бы и пошел на примирение. Но Света этого не сделала, отсекла его сразу, повела себя с ним, как с человеком, с которым у нее никогда ничего общего не было. И это как-то особенно болезненно, глубоко уязвляло Николая.

После родов характер Светы стал меняться: она как бы успокоилась, примирилась с тем отношением к ней людей, которое сложилось в нашем отряде после размолвки ее с Николаем. Не было в ней прежней застенчивости и нежности, она стала строже и суше. Лицо ее обострилось, на нем проступало что-то суровое, исстрадавшееся, стали решительнее ее движения, словно в ней туго сжалась какая-то пружина.

И на людях держала она себя по-иному. Кто не замечал ее, того она тоже не замечала, на тех, кто смотрел на нее осуждающе, она вообще внимания не обращала. И странно — те сами чувствовали себя как бы ущемленными в чем-то, униженными. Прежде я, принимая на себя часть ее вины, ходила с опущенной головой, теперь стала гордиться подругой и немного повеселела. Если бы Света делала все это нарочно, из одного только упрямства, то поведение ее показалось бы искусственным, фальшивым, но она была тем, кем была, и не пыталась казаться ни лучше, ни хуже. Это вскоре заметили и стали относиться к Свете несколько лучше.

Оправившись после родов, несмотря на трудную полуголодную жизнь, Света опять сделалась красивой, привлекавшей потаенно-жадные взгляды мужчин, кое-кто в открытую с восхищением поглядывал на нее, но дальше взглядов идти не решались. Света вроде бы и свободна была и не свободна в то же время, вроде бы и с подмоченной репутацией, а держалась с таким спокойным достоинством, что посягнуть на него духу не хватало, и не было ни одного, кто бы пытался навести мосты легкой шуткой или намеками. Внутренняя высота, которая досталась Свете ценой страшного падения и преодоления падения этого страданием, риском смертельным — именно это больше всего удерживало наших мужчин на расстоянии от нее, а не отвернувшийся от Светы муж.

Только время лечит душевные раны, и я надеялась на доброго и мудрого этого лекаря, рисовала себе идиллические картинки: сгладится, рассеется гнев Николая, он поостынет, расслабится Света, они соскучатся друг по другу и сблизятся снова, а может, совсем помирятся. Рисовала я одно, а в жизни все по-другому было, и я как-то не решалась заговорить об этом со Светой. Наконец не вытерпела, призналась ей в своих надеждах.

— Я думала об этом. Была и у меня такая мысль. Но теперь… — Света не договорила, покачала медленно головой.

— Николай, он хороший, он ведь совсем не жестокий. Он простит, вот увидишь.

— Да нет не простит, далеко ему до прощения… Он слишком самолюбивый. Но мне это теперь все равно абсолютно. Он для меня не существует. Я даже не помню прошлую свою жизнь с ним. Мне кажется, у меня и не было его, а если был, то так давно… Мне все равно…

— Как это все равно? — я удивленно посмотрела на Свету. — И ничего не помнишь? Ничего-ничего? Он же…

С ласковой, но жалостливой улыбкой Света глянула на меня.

— Что же, выходит, мне и забыть нельзя? И обижаться права не имею?

— Имеешь, конечно… Но Николай же ни в чем не виноват!

— Да, виновата я. Что же мне, на колени перед ним пасть и слезно молить о прощении, как наблудившей суке? — Второй раз в жизни услышала я от Светы, которая никогда никому слова грубого не сказала, это похабное — «сука». И оба раза говорила она не о других, а о себе, и теперь, как и тогда в лесу, лицо ее посерело. Я глядела на нее испуганно. Она чуть улыбнулась мне. — Ты не понимаешь, Назира, — улыбка на посеревшем ее лице казалась гримасой.

Нет, я многое поняла, многое почерпнула из нескольких этих слов, высказанных в каком-то тихом отчаянии. Я не вдумывалась раньше, а ведь в самом деле, какое может быть равенство между человеком виноватым и человеком винящим. Если она будет всю свою жизнь считать себя недостойной, а другой гордиться своим великодушием — то где же тут справедливость? Ведь тут мука на всю жизнь, хотя для других будешь ты казаться счастливой.

— Чтобы все это забыть, простить, нужно очень сильно любить, — задумчиво сказала Света несколько успокоившись. — Такой любви во мне нет. А будь она, то повалила бы она меня в ноги Николаю, заставила бы рыдать и вымаливать прощение, но я что, нет такой любви и в Николае.

— Нет, Николай на все готов для тебя! — вырвалось у меня. — Просто его самолюбие мучает, мужчина же он все-таки! Ты пойми, любил он тебя и до сих пор любит! Томится, мучается… Нелегко ему, очень.

— Знаю. И что же? Настоящая любовь не спотыкается о самолюбие!

— Господи, да простое разве дело — мужское самолюбие? К тому же кругом одни мужики… Одни их насмешливые взгляды чего стоят! Мужчины, господи, это же такой народ, да только этого он и боится! А так, бог видит, он тебя любит. Я это чувствую, — выпалила я, глядя на Свету умоляюще, с надеждой.

— И это я знаю, Назира, — сказала Света. — Я много думала… О чем я только не передумала с тех пор, как рассталась с тобой в лесу! Видишь ли, Николай повел себя в точности так, как он и должен был себя повести, я это предполагала. Он оказался человеком, который завладел красивой женщиной, она ему нравилась, да, нравилась — тело, волосы, глаза, и он жадно берег ее, как дорогую, только ему принадлежащую вещь. А теперь эту его собственность изодрал лес, и у него душа горит. — На лице Светы заиграла горькая усмешка. — А я не красивая женщина, я человек. Разве не должен тот, кто любит по-настоящему, в первую очередь понять горе человека, разделить это горе?

Крепко заставили задуматься меня эти слова. Женщина, знающая больше меня, взрослее, чем я, много передумавшая в горе своем, она открыла мне какую-то глубокую правду, которую я только чувствую временами, словно кончиками пальцев уходящее дно. Она, эта правда, все выскальзывает из моих рук. В меня с молоком матери впиталось понятие, что муж — богом данный спутник жизни женщины до конца дней ее, и я не думала, что может быть иначе. Мужчина — глава семьи, хозяин дома, жены и детей. И бабушка Камка учила: