Напряжение росло, и уже легко было забыть, что всего каких-нибудь три поколения назад турки и армяне жили друг с другом совершенно мирно; вражда казалась уже какой-то вековой и неизбежной чертой их отношений. Политика Османской империи в отношении национальных меньшинств – стремление каждому народу дать свою самоуправляющуюся общину – изначально была нацелена на сохранение культурного разнообразия. В ней отражалась толерантность. Она действовала как инструмент гармонизации. Но теперь эта же политика превратилась в слабость, в дефект, в ключ к грядущим бедам, поскольку работала на то, чтобы отделить, изолировать подчеркнуть «чужеродность» злосчастных армян. В сущности, система миллетов стала механизмом, работающим на разрушение османского общества.

Между 1894 и 1896 годами в восточной Анатолии произошла серия антиармянских погромов. Турецкие крестьяне принялись резать армян, примерно так же, как в те же годы в восточной Европе и в России резали евреев, однако в большем масштабе. Не менее трехсот тысяч армян погибли, прежде чем это безумие удалось остановить – а остановилось оно, лишь когда европейцы надавили на османское правительство и потребовали что-то сделать. Поскольку важным фактором в неприязни, направленной на армян, были европейцы и их способность диктовать решения османским властям, то, что теперь их власть положила конец насилию, лишь укрепило психологические источники этого насилия. Похоже на то, как если бы родители надавали тумаков хулиганам, обижающим их малыша, а потом отправились по своим делам, оставив его с хулиганами наедине. Ясно, что тут малышу придется еще хуже!

Тем временем, хоть султан и отверг конституцию, модернисты продолжали сражаться со старой гвардией за власть. Шла яростная политическая борьба, и чаша весов неумолимо сдвигалась в сторону «свежей крови», поскольку и здесь, как в Иране, модернисты были на гребне волны. К 1900 году сформировалось многочисленное новое поколение активистов, требующих восстановить конституцию. Они хотели вернуть завоевания «французской революции», совершённой их родителями.

С политической точки зрения эпоха была захватывающая, но на редкость запутанная. Нельзя сказать, что здесь действовали несколько групп агитаторов: вот националисты, вот светские модернисты, вот либеральные конституционалисты, и так далее. Многие идеологии и движения были смешаны и тесно переплетены друг с другом. Любой человек мог придерживаться и того, и этого, и пятого, и десятого. Не было времени сортировать идеи, разбираться в том, какие из них друг с другом совместимы, а какие нет. Все, кто выступал против «старой гвардии», чувствовали, что плечом к плечу, в едином порыве строят новый мир. Все они были молодежью, объединившейся против замшелых стариков, товарищами по оружию просто потому, что страстно выступали за «новое» – что бы под этим «новым» ни понимать.

Это новое поколение активистов называло себя младотурками. Такое название они использовали, для начала, потому что в самом деле были молоды – по большей части, лет двадцати с небольшим; но еще и для того, чтобы бросить вызов «старой гвардии», ибо для традиционных мусульман чем старше человек, тем лучше – не случайно почетные звания «шейх» и «пир» буквально обозначают «старец». «Да, мы молоды! – как бы говорили младотурки. – Пусть заскорузлые критиканы считают это недостатком – мы будем говорить об этом с гордостью!»

В рядах младотурок было немало острых разногласий, однако они сумели объединиться и действовать достаточно слаженно для того, чтобы одолеть последнего османского султана, Абдул-Хамида Второго, человека глупого и никчемного. В 1908 году они заставили его восстановить конституцию, которая сводила роль султана к декоративной фигуре.

Однако, едва успев положить на лопатки султана, младотурки осознали, что они – не одно движение, а несколько разных. Одна фракция, например, призывала децентрализовать империю, гарантировать права меньшинствам и допустить к власти простой народ. Этих идеалистов быстро выдавили из правительства. Другая фракция исповедовала турецкий национализм. Основанная шестью студентами-медиками около 1902 года, к этому времени она превратилась в жестко организованную военизированную партию под названием «Комитет за единение и прогресс» (КЕП).

Взгляды КЕП завоевывали всё больше поддержки. Многие турки-антиимперцы, многие из числа молодежи, многие образованные государственные служащие, многие студенты университета, интеллигенция и юноши из интеллигентных семей, многие начитанные люди, знакомые с националистическими трудами европейских философов и знающие о впечатляющих успехах национализма в Германии и Италии, начали видеть в национализме путь к спасению от империализма. Идея была: избавимся от дряхлой, неуклюжей, мультикультурной Османской империи и заменим ее чистыми, стройными, ясными очертаниями турецкого национального государства! Верно, от арабских провинций придется избавиться, новой Турции они не понадобятся; но взамен эти новые турецкие националисты мечтали перекинуть мост из Анатолии в степи Центральной Азии, древнюю прародину турецкого народа. Они мечтали о национальном государстве турок, простирающемся от Босфора примерно до Казахстана.

Турецкие националистически мыслящие интеллектуалы начали доказывать, что христианские меньшинства, особенно армяне, являются в Турции привилегированной аристократией, что они – внутренние враги государства, союзники русских, европейцев, отпавших славянских территорий Восточной Европы.

Это новое поколение турецких националистов утверждало, что нация превосходит все более мелкие идентичности, и полагало, что национальная «душа» должна быть воплощена в какой-то единой колоссальной личности – мысль, пришедшая прямиком от немецких националистических философов. Писатель Зия Гёкальп декларировал, что отдельные люди, кроме героев и гениев, не имеют никакой ценности, и призывал собратьев-турок никогда не говорить о «правах». Нет прав, продолжал он, – есть лишь обязанности: обязанность слушать голос нации и повиноваться ее требованиям[79].

Такой воинствующий национализм начинает привлекать умы в дни смут и поражений. А смуты и поражения продолжались уже не первый год – и становились всё тяжелее. Отвоевала себе свободу Болгария. Босния и Герцеговина покинули Османскую империю, чтобы тут же войти в состав другой империи, Австро-Венгерской. Эти перемены вынудили около миллиона мусульман отправиться в изгнание – и устремиться в Анатолию, в центр умирающей, дисфункциональной, и так перенаселенной империи, чтобы обрести там новый дом. Затем османы потеряли Крит. Почти половину населения на этом острове составляли мусульмане – и почти все они эмигрировали на восток. Все эти массовые переселения создавали атмосферу неустойчивости и постоянной тревоги.

Посреди этого хаоса склоняться к национализму начали и другие этнические группы. Прежде всего, забурлил арабский национализм. Армянские активисты, претерпевшие столько ужасов от рук своих сограждан-турок, тоже заговорили о праве на суверенное армянское государство и необходимости в нем. Здесь действовали те же националистические импульсы, что и у многих самопровозглашенных национальностей Восточной Европы.