массовой обработки, нормы шоу-бизнеса — все эти телевизором растиражированные, многократно повторяющиеся и, в отличие от книг и журналов, до каждого угла добирающиеся промоушены, рейтинги, реклама, пиар, самодемонстрация, обращенные к глазу, осязанию, обонянию, которые слабо контролируются разумом, плохо поддаются выражению словом, лучше — мычанию, причмокиванию, «уау».)

Поступок и его показ, разыгрывание, обезьянничанье, симуляцию в границах такого мира уже не различают: «Как напишем, так и будет», «Не показали — значит, этого нет» (по сути, чистейшая шизофрения). Индустрия ненасытных и агрессивных массмедиа, для которых как будто нет сдержек и которым, как нас хотят небескорыстно убедить, нет альтернатив, на этом и строится.

Сегодня уже говорят без обиняков: пиар — критерий искусства, произведение искусства — то, что раскручено, искусство — все то, что называет себя искусством.

Теодор Адорно еще в 1940-е годы заметил, что в журнале «Лайф» отличить рекламные образы и тексты от редакционных, «авторских», практически невозможно, здесь все есть реклама (самореклама).

Отсюда центральная фигура — не автор, а издатель, менеджер, глава отдела маркетинга; не текст, а книга, точней — серия, торговая марка, бренд и, еще лучше, объединяющий все это и их всех «проект».

Пока о себе как о «проекте» рассуждал, скажем, Децл[18], это было даже забавно. Когда замолчал литературовед и переводчик Григорий Чхартишвили, а в его обличье появился на ТВ-экранах и его голосом заговорил «проект Б. Акунин», было любопытно наблюдать, насколько продуктивны грамотно использованные пиар-технологии для «раскрутки» писателя. Там ведь было много чего: и спектакли, и телефильм, и саундтрек, и рекламные «растяжки» на улицах, и «Фандоринская игра» на «Эхе Москвы», и смена — уже Акуниным — жанра (продолжение «Чайки» и «Гамлета»). Когда я поняла, что очередным литпроектом становится Татьяна Толстая, было грустно. Не знаю, как на вас, а на меня ее рассказы в 1980-е годы впечатление произвели. А тут игра, в которой не ты себя выстраиваешь, а некто выстраивает нечто, чем в дальнейшем должен стать ты. Для начала — очень точно развернутая книжная серия, где сперва — эпатажная «Кысь», претендующая на место последнего русского романа XX века, а уже потом — те самые, двадцатилетней давности рассказы (собственно литература), для прежде не читавших создающие эффект писателя в развитии, потом — мысли вслух, эссеистика… Но «проект» тре-бует публичности. И уже газеты пишут, что писательнице Татьяне Толстой предложили стать «лицом» линии готовой одежды для полных Джанфранко Ферре «Форма», — и не важно, согласилась она или отказалась, в конце концов. Штамп шоу-бизнеса поставлен. Следующий шаг — ипостась телезвезды: роль ведущей в передаче «Школа злословия», современном аналоге салона левтолстовской Анны Павловны. Сначала с тобой очень заинтересованно, на публике, поговорят, а потом, за спиной, на кухне, обсудят. Такой урок двоедушия на всю страну. Вот вам и вожделенный «писатель на телеэкране»…

Сейчас продается уже не «рукопись» (о «вдохновенье», понятно, и речи нет) — продается проект: проект-автор, проект-книга, журнал или передача, проект-серия или библиотечка. В таких условиях на авансцену публичной жизни и выходит уверенный, напористый, вполне циничный пиаровец, полагающий и уверяющий остальных, будто «впарить» можно решительно все, «пипл схавает». А с другой стороны, нравы дворовых посиделок, салона, если не кухни (попробуй их сегодня различи!) выносятся на телеэкраны и страницы глянцевых журналов как образ и образец «общества». Так что нынешние, казалось бы, индивидуальные мемуары или автобиографии не просто погружены в эту магнитную среду — они в ней созданы или, по крайней мере, по ее законам будут восприняты.

Дело в том, что звезда — это определенный тип или даже определенная конструкция человека: он слеплен из нереализованных ожиданий публики — в социологии его называют «ориентированным извне», в отличие от «ориентированного изнутри», а тем более от «автономного», самозаводящегося и самоуправляющегося. Между тем биография в европейской культуре — и скроенный по той же мерке роман воспитания, или, по-немецки, образования (Bildungsroman), формирования своего образа (Bild), своими же руками, по собственному разумению и известно по чьему подобию — создавалась как форма самоосознания именно автономной, самодеятельной личности, не нуждающейся в школьной указке и подсказке «взрослых». Поэтому в ее склад и строй, в «поэтику» заложены совсем другие смыслы — к сенсации, скандалу, самоназначению и самодемонстрации (всем этим способам разгрузки от непосильной индивидуальности для слишком слабых переходных характеров, для слишком вялых и неопределенных, промежуточных эпох) отношения не имеющие. Про себя и свое поколение в 1920–1930-е годы Лидия Яковлевна Гинзбург жестко писала: «Из чередования страдательного переживания непомерных исторических давлений и полуиллюзорной активности — получается ли биография? Уж очень не по своей воле биография». Что же говорить про нынешнюю ситуацию? Можно сказать, что после советских стальных закалок и проверок на дорогах постсоветское общество получает и усваивает сейчас модели массового человека, конвейерную штамповку и расфасовку, не пройдя обработки на индивидуальном уровне.

Как раз в последние годы эта «обработка» в литературе заметна — произошел выброс текстов, в основе которых автобиографии, биографии, мемуары, дневники людей, очень разных по возрасту, взглядам, месту в культуре. Называю имена навскидку: Дмитрий Бобышев, Олег Павлов, Александр Чудаков, Эдуард Лимонов, Сергей Гандлевский, Евгений Рейн, Анатолий Найман, Михаил Кураев, Николай Климонтович, Михаил Рощин… Замечательная книга биографической прозы вышла у Сергея Юрского. Опубликована очень интересная книга дневников Георгия Свиридова. Владимир Новиков написал художественную биографию Владимира Высоцкого… В последнем из вышедших на русском сборнике Чеслава Милоша «Придорожная собачонка» (для которого — объясню читателям — Борис Владимирович перевел стихи) есть эссе под названием «Подозрение»: «Возможно, поляки не умеют писать романы, потому что им нет дела до людей. Каждого интересуют только он сам и Польша. А если не Польша… то остается только он сам». Похоже, нечто подобное произошло с русской литературой в начале 1990-х. Писателям было «не до людей», сосредоточились на себе, собственном выживании — у кого из тех, кто помнит, что это было за время, повернется язык осудить? — и переживаниях. Как результат — засилье книг, главным героем которых был писатель. Спустя десятилетие растерявшаяся было литература уже пытается через личную судьбу подобраться к осмыслению времени, эпохи. Неслучайны же мемуарные издательские серии и журнальные рубрики: «Мой XX век», «Частные воспоминания о XX веке». Критика даже использует термин «эпос частного существования».

Глухая литература

Борис Владимирович, а много ли сегодня людей, которые способны и хотят быть писателями всерьез? Или это становится ролью? Не жизнью, а именно игрой. Притом что утрачен социальный статус, как это принято называть, «серьезного» писателя, для которого литература — это дело жизни и способ самовыражения, а статус