– Согласно показаниям мисс Чарницки и Кары, получается, что у мистера Уоррена наблюдался последний признак?

Доктор Сент-Клэр качает головой:

– Мы думаем, что действие, истолкованное как движение глаз, на самом деле было мышечным рефлексом при закрывании глаз. Закатывание глаз, если можно так выразиться, а не слежение. С тех пор как мы узнали о реакции, мы неоднократно пытались снова вызвать ее у мистера Уоррена, но ничего не вышло. Не подействовали ни шум, ни прикосновение, ни другие раздражители. Травмы, полученные мистером Уорреном в аварии, то есть повреждения ствола головного мозга, говорят о том, что сейчас он никак не может быть в сознании. Хотя он открыл глаза, в этом движении не было осознанности. Это рефлексивное поведение и не оправдывает изменения диагноза до минимально сознательного состояния.

– Что вы скажете Каре, если она будет опровергать вашу интерпретацию произошедшего? – спрашивает Джо.

Доктор смотрит на мою сестру, и впервые с тех пор, как он занял место для дачи показаний, я тоже. Лицо Кары померкло, словно падающая звезда на излете пути.

– В вегетативном состоянии пациенты часто демонстрируют автоматическое поведение, например открывают и закрывают глаза, у них появляется блуждающий взгляд или гримаса. Члены семьи ошибочно принимают их за осознанное поведение. Когда близкий человек страдает от такой тяжелой травмы, люди хватаются за любой намек на то, что он остался той же личностью, пусть и погребенной под слоями сна. Работа Кары, как дочери мистера Уоррена, – надеяться на лучшее. Но моя работа, как нейрохирурга, состоит в том, чтобы подготовить ее к худшему. А суть в том, что у пациента в таком вегетативном состоянии, как у мистера Уоррена, очень мрачный прогноз с небольшим шансом на осмысленное выздоровление, который со временем еще больше уменьшается.

– Спасибо, – произносит Джо. – Свидетель ваш.

Циркония обнимает Кару за плечи. Она не убирает руку и даже не встает, чтобы допросить нейрохирурга.

– Можете ли вы заявить, вне всякого разумного сомнения, что мистер Уоррен не обладает когнитивными функциями?

– Напротив, я могу точно сказать, что у него сохранилось сознание. Мы видим это на ЭЭГ. Но я также могу сказать, что повреждения ствола мозга не позволяют мистеру Уоррену получить к нему доступ.

– Существует ли какой-нибудь объективный научный тест, который можно провести, чтобы определить, было ли движение глаз мистера Уоррена умышленным? Пытался ли он выйти на связь?

– Нет.

– То есть, по сути, вы пытаетесь угадать, что у него в голове.

Доктор Сент-Клэр поднимает брови:

– Вообще-то, мисс Нотч, как раз для этого я и получал диплом.

Когда судья объявляет небольшой перерыв перед показаниями Хелен Бедд, временного опекуна, я подхожу к Каре. Ее адвокат держит в руках пару больничных, улучшающих кровообращение носков, которые медсестры надевают отцу.

– Это все, что ты смогла найти? – спрашивает Циркония.

Кара кивает:

– Я не знаю, куда делась одежда, которая была на нем в ночь аварии.

Адвокат сжимает носки в кулаках и закрывает глаза.

– Я ничего не чувствую, – говорит она.

– Это хорошо, да? – спрашивает Кара.

– Что ж, конечно, неплохо. Это может означать, что он еще не перешел черту нашего мира. С другой стороны, вполне возможно, что у меня лучше получается с животными.

– Извините, – вмешиваюсь я. – Могу я поговорить с сестрой?

Циркония и мать смотрят на Кару, ожидая ее решения. Она кивает, и они удаляются по проходу, оставляя нас одних за столом.

– Я ничего не придумывала, – говорит Кара.

– Я знаю. Я тебе верю.

– И мне все равно, если доктор Сент-Клэр считает, будто с медицинской точки зрения ничего значимого не произошло. Это было очень важно для меня.

Я смотрю на нее:

– Я тут подумал… Что, если бы это случилось, когда мы оба были здесь, в суде? Ведь все заняло меньше минуты, это совсем недолго. Вдруг бы отец открыл глаза, а тебя не оказалось рядом и ты бы ничего не узнала?

– Может быть, так уже случалось, – говорит Кара.

– А может, нет. – Мой голос смягчается. – Я пытаюсь сказать… Я рад, что ты была там, когда это произошло.

Кара долго смотрит на меня. У нас глаза одного цвета. Почему я раньше не замечал? Она сжимает мое предплечье:

– Эдвард, а что, если мы просто договоримся вместе заботиться об отце? Пойдем к судье и скажем, что не нужно выбирать между нами?

Я отстраняюсь от нее:

– Но ведь мы все равно добиваемся разных результатов.

Она недоуменно моргает:

– Ты хочешь сказать, что даже после того, как папа открыл глаза, все равно хочешь отключить его от системы жизнеобеспечения?

– Ты же слышала, что сказал врач. У отца был рефлекс, а не реакция. Как икота. Он не мог контролировать движения. И он бы даже не смог открыть глаза, если бы за него не дышала машина. – Я качаю головой. – Я тоже хочу верить, что ты наблюдала нечто большее. Но наука превосходит догадки.

Кара съеживается на стуле:

– Как ты можешь так со мной поступать?

– Как поступать?

– Заставлять меня думать, что ты на моей стороне, а затем обрубать всю надежду?

– Это моя работа, – говорю я.

– Портить мою жизнь?

– Нет. Злить и выводить из себя. Раздражать. Обращаться с тобой так, как никто другой не посмеет. – Я встаю. – Быть твоим братом.

Люк

Желая рассказать историю, абенаки могут начать ее по-разному. Можно сказать «Ваджи мьясаик» – в самом начале. Или «Ндалгоммек» – все мои родственники. Либо же можно начать с извинений: «Анхалдамавикв касси палилавалиакв», что значит «Прости, если обидел тебя в прошлом году».

Любое вступление подойдет, когда я вернусь в мир людей.

Хотя я постепенно привыкал к звукам и запахам, перестал пригибаться каждый раз, когда из-за угла с ревом выворачивала машина, и снова начал есть стейк с ножом и вилкой, между жизнью в дикой природе и жизнью среди людей по-прежнему возникали спонтанные разрывы. Если существовать на грани выживания, как на натянутом канате без подстраховки, трудно заново привыкать к твердой почве под ногами. Я не мог притупить острый инстинкт, развившийся за время жизни с волками. Если мы с семьей шли прогуляться, хотя бы в «Макдоналдс», я обязательно садился так, чтобы оказаться между детьми и остальными посетителями. Я сидел к ним боком, пока они ели гамбургеры, потому что боялся пропустить угрозу, повернувшись спиной к незнакомым людям.

Когда дочь пригласила переночевать школьную подругу, я неожиданно для себя обнаружил, что роюсь в розовой спортивной сумке двенадцатилетней девочки в поисках того, что могло бы навредить Каре. Когда Эдвард уезжал в школу, иногда я следовал за