стаю снарядов; на дистанции в тридцать семь кабельтов «Красная Горка» добилась накрытия со второго залпа – по щитам там успели пострелять достаточно.

Боков с тяжёлым сердцем глядел, как над «Севастополем» взметнулся исполинский султан чёрного дыма.

Однако он ещё не знал, что сумел натворить этот снаряд…

Рязанская губерния, 20-е числа июля

Отряд Михаила Жадова беспрепятственно достиг Рязани, однако стало уже ясно, что дело красных проиграно. Белые заняли Москву, на правом своём фланге вступили в Царицын, откуда красные полки просто ушли.

Армия Егорова, наступавшая на Елец, оказалась словно в пустоте. Вроде и противник есть, а стрелять как будто и не в кого. Крутятся «белоказаки» перед фронтом, да и только. Мало-помалу начались сперва перемирия, чтобы вынести раненых, а пока выносили, стали менять одно на другое, другое на третье. Потом и вовсе сговариваться стали, мол, на окраине деревеньки Малые Петухи с утра «сходимся», кому чем надо, поменяемся. У казаков имелись и хлеб, и сало, и махорка, а вот у красных бойцов зачастую на обмен шло «прилипшее к рукам» во время «реквизиций и экспроприаций».

Солдаты двух армий сходились, закинув винтовки за плечи стволами вниз, менялись, толковали – словно бы и не резались друг с другом насмерть считаные недели назад. Говорили, что, дескать, земля теперь будет их, пахарей, мобилизованные крестьянские парни из-под Ярославля или Нижнего удивлялись, что казаки, оказывается, тоже пашут и сеют, а не только лишь «нагайками трудовой народ разгоняют».

В общем, стояли если и не ко всеобщему удовольствию, то, во всяком случае, это было лучше, чем бежать со штыками наперевес прямо сквозь ураганный огонь.

И ещё толковали равно и красные, и белые, что хорошо бы домой, к семьям, к жёнам да невестам, к старикам-родителям, кого покоить надо, и вроде как все победили – народу трудовому свобода вышла, а и царь-государь, как ни крути, возвращается.

Михаил Жадов глядел на всё это, аки Иван-крестьянский сын на Чудо-юдо у Калинова моста, но сделать уже ничего не мог. И ведь дошёл, довёл отряд, на зубах дотащил; Яков Апфельберг поправляется, вставать даже начал; сердце, конечно, болит по-прежнему, даже хуже стало – как пришли к своим, не требовалось каждый день думать, что да как, но так на то оно и сердце. Болело и болеть будет, и неведомо, излечится ли когда?..

Александр Егоров, командующий наступавшими войсками красных, штабс-капитан «старой армии», на Жадова только рукой махнул.

– Сами видите, товарищ начдив, что творится. Войсками утрачен дух, никто драться уже не хочет. Только и разговоров, что, дескать, штыки в землю…

– А нам – в петлю. – Жадов мрачно глядел в тусклое оконце. Штаб Егорова устроился в небольшой избёнке, и ощущалось тут всеобщее уныние. Александр Ильич сам привлёк множество офицеров к «борьбе за народное дело», и сейчас они все глядели на него, мягко говоря, без большой симпатии.

– Может, и в петлю. – Егоров размял папиросу. – Вот видишь, начдив? Мои же у казаков выменяли. Не хотят воевать, да и как тут сражаться станешь? Снабжение останавливается. Московские склады утрачены. Шлю запросы в Нижний – там отмалчиваются. Да может, там уже и нет никого, разбежались…

– Так что же делать станем, Александр Ильич? – выдохнул Жадов. – Сил моих уже нет. Хоть самому стреляйся!..

– Стреляются только институтки забеременевшие, – строго сказал Егоров. – Уходить надо. Белые уже у Питера, думаю, возьмут его скоро. ЦК эвакуируется за границу, для этого у них весь Балтфлот под рукой.

– У нас флота нет, – криво усмехнулся Жадов.

– Зато у нас и дорог больше, – возразил Егоров. – Оставайся с нами, начдив. Уйдём за кордон, в Персию. Я служил в Тифлисе, в Эриване бывал, в Баку неоднократно. Пути известны.

– В Персию? – подивился Жадов. – Что ж там делать, в магометанство записываться, что ли? Да и языка персиянского я не знаю…

– Персия – это только начало, – терпеливо пояснил Егоров. – Оттуда пароходы и в Европу ходят, и в Америку. Вот где ЦК наш обоснуется, туда и мы проберёмся. Что скажешь, начдив?

Жадов пожал плечами.

– Ты, товарищ Егоров, человек грамотный. Языки те же разумеешь. А я нет, рабочий я, станочник. Не побегу я никуда. Уж прости ты меня, таким вот уродился.

– На амнистию царскую надеешься? – хмыкнул Егоров. – Зря, Михаил, зря. Я с подпоручика начинал, настроения тех, кто Александру верен остался, знаю. Мстить станут, страшно мстить! За страх свой, за бегство, за всё – что на мир их мы посягнули.

Жадов лишь досадливо дёрнул плечом.

– Ты уж прости меня, товарищ, – повторил только. – Тебя отговаривать не стану, ты как-никак штабс-капитаном был. Может, тебе и впрямь за кордон лучше. А я останусь. Яков, комиссар мой, ранен вот – как я его брошу? И остальных…

– А я, значит, своих бросаю? – нахмурился Егоров. – Ты вон сам глянь-то, начдив, сколько у тебя за последние дни сбежало?

– Многие, – не стал спорить Михаил. – Но костяк, питерские рабочие мои, – все тут. Никуда не бегут. И я не стану. Но и тебя, товарищ Егоров, не думай, что осуждаю. Своя дорога у каждого…

Егоров только дёрнул плечом – мол, как знаешь.

– Только что ж делать-то станешь, начдив? Отряд у тебя, верю, и в самом деле крепкий. В лесах держаться? Какое-то время сможешь, а потом что? Или с боем куда-то прорываться? Можно, только куда? Как некрасовские казаки, в Турцию? Или в Финляндию попытаешься?

Жадов только рукой махнул:

– Сказал же – не побегу никуда.

– Смотри, Михаил, как бы боком это тебе не вышло. Как начнут бойцов твоих вешать, вспомнишь тогда мои слова, да поздно будет. А я вот чувствую уже – пора.

…И точно. На следующее утро пришли последние известия из столицы…

Петербург, 25 июля 1915 года

Варшавская железная дорога оживала. Девять месяцев назад, когда александровские кадеты уходили из взятой революционерами столицы, станции были мертвы, пусты, разграблены и покинуты; сейчас же, на удивление, работали семафоры, и стрелочники вдруг волшебным образом вновь оказались на своих местах. И над уцелевшими вокзальчиками уже развевались не красные флаги большевиков, а трёхцветные бело-сине-алые.

– Нос по ветру держат, – заметила Ирина Ивановна, стоя со «своими кадетами» на передовой бронеплощадке «Единой Россiи». – Прослышали уже обо всём.

– Хитрый народ, – поддержал Иван Степанов, присоединившийся к своим, как ни крути, но старым знакомцам. – Чья власть, за тех и они.

– А вы? – вдруг выдал Лёвка Бобровский. Фёдор дёрнул того за рукав, но поздно.

Однако Степанов лишь пожал плечами.

– Мы и тогда сами за себя были, сударь мой прапорщик, – ответил он безо всякого