Глаза Снегурочки были закрыты. На ней был черный полушубок, отороченный белым искрящимся мехом, перепоясанный простым солдатским ремнем со звездой на оловянной пряжке. На ногах – белые облые валеночки, на которых были вышиты следы лесных птиц, словно бы отпечатавшиеся на снегу.

Взмахнув руками, Снегурочка закружилась по комнате. Поднялась метель, однако это была лишь видимость. Снега и ветра никто не чувствовал, словно лишь изображение комнаты подернулось изображением метели. Снегурочка металась в неистовой пляске. У парторга опять все закружилось в голове, и он снова увидел свою «головную комнатку», где спала Машенька. Ручки ее выпростались во сне из-под одеяльца и протянулись вверх, совершая сложные и хитроумные движения кистями и пальцами, как будто она играла на арфе или плела гобелен. А во внешней комнате уже колыхалось северное сияние, настолько удивительное, что у Дунаева захватило дух.

Дунаев один раз видел северное сияние, когда был в партийной командировке в Заполярье. Он был так поражен красотой его, что потом целый день молчал, не отвечая на вопросы людей. Но сейчас это переливающееся сияние заполнило, сгустившись, комнату, ослепляя всех своим светом и волшебством. И в лабиринте этих сверкающих коридоров мелькала Снегурочка, становясь все прозрачнее и призрачнее…

Когда Снегурочка исчезла, Дунаев снова «заглянул в норку» своей головы. Пальцы Машеньки, только что выписывавшие в воздухе замысловатые фигуры, сложились, руки ее опустились на одеяло и застыли. Дунаев открыл глаза. В квартире стоял неимоверный мороз. В остальном все было нормально, но мороз действительно был чудовищный. Девочки надели шубы, шапки и шарфы. Они сидели за столом и ели заледеневшие кушанья. Сам Дунаев лежал на столе, возле тарелки с винегретом. Одна из девочек стала кормить его хрустящим ледяным винегретом с ложечки. Холеного в комнате не было.

Внезапно дверь распахнулась, и в комнату просунулся колоссальный ярко-красный курносый нос, занявший весь дверной проем и часть комнаты. Нос задел стол, с которого посыпалась посуда. Все перепуганно отпрянули в угол, к елке. Из ноздрей носа шел не пар, а жесточайший стоградусный обжигающий мороз, леденящий до костей. Нос стал втягивать воздух, затем дернулся и пошел обратно, убираясь из комнаты. В соседней комнате страшно чихнул кто-то гигантский. Все задрожало, как желе. Синее блюдо сорвалось со стены и грохнулось об пол, рассыпавшись на мельчайшие осколки. Снова чихнул немыслимый великан за стенами, будто сразу ударило двести пушек. Комната вздрогнула и озарилась светом новогоднего салюта, полыхающего за окнами в ночном московском небе.

Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи —

Мороз-Воевода дозором

Обходит владенья свои.

Следит он, чтоб снежные вьюги

Следы замели до утра,

Чтоб сгинули в бездне подруги,

К которым он шлялся вчера.

В скрипучем и твердом тулупе,

Стоящем во тьме словно кол,

С хрустящим ледком на залупе

Восходит на свой ледокол.

Ни мраморных лиц капитанов,

Ни боцмана в снежном плаще,

Ни юнг, огорошенно-пьяных,

Застрявших в жемчужном борще.

Ни медно-горящих деталей,

Сверкающих в небытии…

Холодные очи устали,

Закутались в гнезда свои.

Не видит, как стонет крестьянка

От сладкого бреда в лесу —

Лишь изредка вспрянет Изнанка

И вздрогнет сосулька в носу.

Тогда он чихает. И птицы

Летят, прославляя кошмар.

Церковно ликует столица,

Как лед, отразивший пожар.

Мороз над Москвою! Товарищ,

Наполни шампанским бокал!

На горечь военных пожарищ

Возложим целительный кал.

Рассыпятся щедро колбаски,

Слипаясь с золой деревень.

И вот воскресает, как в сказке,

И вновь зеленеет плетень!

И тяжкие гроздья сирени

С размаху нахлынут в лицо —

Скорее упасть на колени,

Схватить золотое яйцо.

Ворочайся, Курочка-Ряба,

Кудахтай во гробе, зови…

Ведь светятся в окнах Генштаба

Зеленые лампы любви.

Они как зеленые точки,

Что после, с приходом весны,

По веткам березок, по кочкам

Рассыпят воскресные сны.

Россия воскреснет наверное!

Воспрянет сквозь инистый суп!

Россия воскреснет на Вербное

И сбросит тяжелый тулуп!

И девочка свечку заветную

Из церкви домой принесет,

И мальчик ей каплю запретную

В овальное ушко вольет.

Нашепчет про годы военные,

Про тыл, про законы любви,

Про красные, влажные, тленные,

Про нежные губы свои.

И там, где река и излучина,

Когда подкрадется рассвет,

С его силуэтом измученным

Сольется ее силуэт.

И верно, за этой околицей,

Наморщив коричневый лоб,

На звук поцелуя помолится

Осевший весенний сугроб.

За это, товарищ, за это,

За то, чтобы в складчатых льдах

Бродило зеленое лето,

Как жирный комбат на сносях!

Взыграй, новогодний напиток,

Щемящий, шипучий, шальной,

Чтоб дерзко взъерошить избыток

Таинственной силы родной!

Я вижу, что ты раскраснелся.

Теперь оглянись, посмотри

На то, как Мороз-Воевода

Обходит владенья свои.

Да по хую, в общем, морозец!

Как дверца печурки – пизда!

Мы щас старика замусолим,

Нам дай только волю, братва!

Мы сами дыханьем и стоном,

Молитвой и бранью, слезой

И смехом, встающим над бором,

Разделаться можем с собой.

О-о-о, не нам ведь бояться кошмаров!

Этот холод – источник любви.

В глубине смертоносных ударов

Поцелуи клокочут Твои!

В снежном мареве грезит крестьянка,

На дровах то ли лед, то ли воск…

И так нежно баюкает, греет Изнанка

В летнем поле затерянный мозг.

Подобно тому как повествование длится до тех пор, пока оно остается тайной для самого себя, так же и человеческое существование держится на темных местах, на невыясненных обстоятельствах.

Одним из невыясненных обстоятельств остается вопрос, является ли это существование и в самом деле человеческим или же нечто разворачивается, едет, заполняя собой так называемый «жизненный путь». И на разных этапах и станциях этого пути по-разному ложатся тени, по-разному сырость оставляет пятна, и в этих местах гнездится наполненность. На тех же участках «жизненного пути», где он ярко освещен и сух, видно, что он также и пуст, и никто не проживает мириады заготовленных жизней. Поэтому, чтобы не светиться своей пустотой и, что называется, не «щеголять», жизнь стремится быть темной и влажной, то поднимаясь в холодные, мокрые горы, то спускаясь, чтобы припасть к болотам или к тому разбухшему, что приносит море.