– Насколько я сегодня насидела?

– Как всегда, на один поцелуй, – смеется Счесни.

Катя укоризненно качает головой.

– Ты так разоришься, дорогой друг. И куда я, скажи на милость, стану ходить по вечерам?

– Ай, ладно, тоже мне великое разорение, чашка кофе, да стакан сидра, – отмахивается Счесни и подставляет ей щеку для ритуального поцелуя.

Ему правда больше ничего не надо. То есть вообще ничего, даже долгих разговоров по душам. И ни одной картинки на память не выпросил, хотя мог бы потребовать любую, Катя с радостью отдала бы. И сама предлагала – нет, не берет. Принял в подарок только чашку, разрисованную Катиными фирменными разноцветными домиками, поставил на полку и сразу о ней забыл, нужны ему те домики, как зайцу лимузин. Ему просто нравится, что Катя сидит по вечерам в маленьком баре, где Счесни – и владелец, и директор, и бухгалтер, и бармен, и бариста, и грузчик, и уборщик – все в одном лице. Не то чтобы он не мог позволить себе еще кого-нибудь нанять, дела в последнее время идут неплохо, просто ему нравится справляться в одиночку. Счесни – тот еще чудак.

Он не влюблен ни в Катю, ни в ее картинки; Счесни не особо интересуется девушками и не разбирается в картинках, ему все равно. Зато он твердо уверен, что Катя – хорошая примета. Пока она заходит по вечерам, часами цедит остывший кофе, черкает что-то в большом блокноте для эскизов, встречается с подружками и заказчиками или утыкается в планшет, Счесни спокоен за свое заведение: никуда не денется, будет процветать. Бывают люди, упорядочивающие мир одним своим присутствием, такие приносят удачу всем, кому хватит ума оказаться рядом. Но не себе, нет. Только не себе.

Впрочем, кто их знает, – думает Счесни, глядя вслед удаляющейся Кате. – Может, и на себя хватает. Иногда. По вторникам и четвергам.

Завтра как раз четверг.

* * *

– …всегда ходила по дому босиком. И не только по дому, в сад выходила босая в любую погоду, и в соседнюю лавку могла побежать, не обувшись, но это, конечно, только когда тепло, чтобы соседи не особо глазели. Они, впрочем, все равно глазели, мама была певицей, довольно известной, кстати, не супер-звездой, но… а знаешь, пожалуй, что-то вроде того. Несколько раз в год уезжала на гастроли и всегда возвращалась с подарками: мне привозила всякие паззлы и головоломки, я их обожала, а папе – книжки на разных языках и всякие редкие пряности, больше всего на свете он любил читать и готовить еду; сам, между прочим, почти ничего не ел, сидел на какой-то сложной диете из несоленых каш, у него с детства больной желудок. Наверное, поэтому вкус папиной еды можно было ощутить пальцами, для себя же старался, иначе вообще никакого удовольствия, а так – да.

Все это Катя рассказывает кошке. Шепчет в мягкое серое ухо; кошка не возражает, в отличие от большинства своих сородичей она очень любит внимание, целыми днями готова обниматься, ластиться и слушать все, что ей скажут, молча, жмурясь от удовольствия, – идеальная собеседница. Ну, почти. Сказать: «Вот и у меня так», – кошка не может, хоть тресни.

Ладно, подумаешь.

– Школа была из разноцветных кирпичей, – говорит Катя. – Такая высокая, устремленная к небу, типичная неоготика; не Нойшванштайн, конечно, но тоже ничего. Если бы кирпичи были обычные, выглядела бы, наверное, как замок или даже собор. А так… ну, тоже вполне себе замок. Только такого, знаешь, придурковатого короля. В хорошем смысле придурковатого. Короля-художника, да еще впавшего в детство. Ходить в такую школу было одно удовольствие, тем более, через лес. Ну, то есть на самом деле через старый городской парк, но в детстве я считала его лесом и ужасно гордилась, что мне разрешают ходить в школу одной. Уж насколько не любила рано вставать, но стоило вспомнить, какая дорога мне предстоит, подскакивала как миленькая. А когда простужалась, и меня оставляли дома, принималась реветь: «А-а-а-а-а-а! Хочу в школу!» И правда хотела. Думала, в такой замечательной школе обязательно должны учить колдовству, а все эти наши прописи и таблицы умножения – только для виду. Очень боялась, что самое интересное они выучат без меня.

Кошка спит, да и Кате давно пора. Катя зевает, зачем-то прикрыв рот рукой, осторожно, чтобы не разбудить, целует кошку в теплую макушку. Шепчет:

– Я ничего не выдумала. Просто помню. Хоть и знаю, что этого не было. Или было, но не со мной. У меня была совсем другая жизнь. Тоже хорошая, но другая.

– По субботам, – бормочет она сквозь сон, – мы с Дитой ходили в кафе-мороженое. Вот это правда было. Но помню я эти наши походы почему-то гораздо хуже, чем папиного серого попугая и мамин темно-зеленый домашний джемпер, которых совершенно точно не было, а поди ж ты, стоят перед глазами, кажется, руку протяни, прикоснешься. Но нет, не прикоснусь.

* * *

– Тебе правда нравится, как она рисует? – спрашивает Ник. – Вот этот сладкий леденечный наивчик, неубедительная имитация как бы детской руки…

Агне неопределенно пожимает плечами. Ей не хочется ни злословить, ни признаваться, что на нее действует бесхитростное обаяние Катиных картинок.

– Какая разница, нравится мне или нет, – наконец говорит она. – Факт, что флаеры с ее картинками приводят в несколько раз больше клиентов, чем любые другие. Неоднократно проверено. Лично мне от художника больше ничего не надо. А тебе?

* * *

Катя рисует.

Лиловый дом с синей черепичной крышей и ярко-оранжевой дверью рисует она. Не на заказ, не для продажи, даже не в подарок, а просто так, для себя. У Кати с собой договор: если удается вовремя справиться с намеченной на день порцией обязательной работы, можно нарисовать что-нибудь ради собственного удовольствия. Когда работы нет, тем более можно. И в воскресенье можно, по воскресеньям у Кати всегда выходной, даже когда полный завал. Когда работаешь в десяти местах одновременно, а на самом деле толком нигде, хотя бы один выходной в неделю обязателен, иначе нельзя.

Лиловый дом Катя рисует в блокноте, потому что внезапно закончились белые кружки, которые она очень любит расписывать. А миниатюрные, десять на пятнадцать сантиметров, холсты закончились еще на прошлой неделе, просто до сих пор не было времени зайти в лавку и купить еще. Ай ладно, ничего, лучше рисовать фломастерами в блокноте, чем не рисовать вообще.

– В лиловом доме жила тетя Вероника, – говорит Катя кошке, которая по заведенному у них обычаю сидит рядом и внимательно наблюдает за работой. – Мамина двоюродная сестра. Она была Владычицей Фонарей. Ну, то есть это папа так ее называл: Владычица Фонарей. Потому что тетя Вероника работала в городском совете, как раз в том департаменте, который занимался освещением улиц и парков. Папа ее немножко дразнил, но она не обижалась. На него вообще совершенно невозможно обижаться, он такой… Эх. Даже жалко, что на самом деле его никогда не было. Такие замечательные люди все-таки должны быть на самом деле, а не персонажами ложных воспоминаний. Но ладно, даже так неплохо. Было бы очень обидно сходить с ума, вспоминая каких-нибудь скучных злых дураков.