сопел, грыз ногти и каждые пять минут бегал в туалет, а Феликс, не умолкая, шептал что-то Лине на ухо. Она так весело смеялась и встряхивала волосами, что, не будь ей за семьдесят, я бы к ней приревновала.

После обеда Лина позвала Юрика сесть рядом с ней, а мы с Феликсом устроились за их спинами и приступили наконец к чтению Лининых записей. Сознаюсь, ничего подобного я не ожидала: это был роман, настоящая драма – без дураков, которая превращала в детский лепет все, показанное в киноклубе „Форум“. Мы прочли один раз и тут же стали перечитывать, чтобы ухватить все мельчайшие детали. Но вместить в память все подробности оказалось невозможно: их было так много, они были такие яркие и ни на что не похожие, а главное, поражали своей несомненной подлинностью. Мы так увлеклись, что не заметили, как самолет выпустил шасси и приземлился в аэропорту Шереметьево.

Когда Лина, опираясь на руку Юрика, двинулась к выходу, у меня хватило смелости спросить:

– Лина Викторовна, откуда вы все это взяли?

Она засмеялась и ответила шуткой из старого анекдота про японца, изучавшего русский язык. Она постучала себя по лбу и сказала:

– Шестьдесят лет это лежало тут, в жопе.

– А как оно туда попало?

Мы уже спускались вниз по трапу.

– Это отдельный роман, его надо бы тоже записать, если хватит сил.

Встречать Лину приехал в роскошном „мерседесе“ ее сын Марат – тот, который преуспел и построил трехэтажную дачу на Николиной Горе.

Пока он укладывал Линин чемоданчик в багажник, я успела спросить ее:

– Надеюсь, ваш личный роман тоже лежит в жопе?

Но ответа не услышала: Марат быстрым движением усадил мать в машину и отъехал – у него не было времени на пустые разговоры.

Однако Лина все же протянула мне из окна его визитную карточку:

– Позвони, если будет нужно.

Марат сверкнул на меня недобрым серым глазом, и я вдруг вспомнила, что года три назад он, приехав навестить мать, довольно настойчиво приударял за мной. Между нами ничего не произошло, хоть был он мужик интересный, а я не играла в монахиню, но тогда у меня был кто-то другой, а Марат не из тех людей, которые забывают поражения.

– Чего он так на тебя хмурится? – спросил чуткий Феликс. – У тебя с ним что-то было?

– Ты постепенно превращаешься в Отелло, – отшутилась я и аккуратно спрятала карточку в сумку.

Наша неделя в гостинице „Матрешка“ пролетала, как сон, мы редко выходили из номера не только из-за отвратной погоды, но и потому, что были очень заняты любовью и Сабиной. Мы интенсивно знакомились друг с другом – ведь, как известно, курортный роман – не повод для знакомства. К моему ужасу, Феликс мне нравился все больше и больше, и я не знала, как я смогу дальше жить без него.

На четвертый день мокрый снег, непрерывно валивший с неба, согласился на краткий перерыв, и мы решили сходить в книжный магазин, рекламировавший свой иностранный отдел и отдел книг по искусству, благо, он был где-то за углом. Оскальзываясь и уминая снежную кашу непригодной для такой погоды обувью, мы ввалились в букинистический магазин „Кругозор“, где, кроме нас, не было ни души. Феликс отправился в иностранный отдел, а я – в художественный.

Пока Феликс перебирал немецкие книги в надежде найти хоть какое-то упоминание о Сабине, я рылась в отложенной в сторону стопке старых альбомов, про которые продавщица сказала: „И съесть горько, и выкинуть жалко“.

Почти с самого дна стопки я случайно вытащила старый альбом, в заглавии которого все было необычно – он назывался „Памяти Сабины“, и автора его звали Васька Пикассо, год издания 1956. Я перелистала слегка пожелтевшие страницы. В основном это были черно-белые рисунки редкой выразительности – рука автора, не дрогнув, одной линией изображала осенние пейзажи, батальные сцены и несколько портретов в полосатой тюремной одежде, которые показались мне портретом одного и того же человека, написанным с разных позиций.

Альбом открывался женским портретом, выписанным скупо, любовно и четко: большие черные глаза, высокие скулы, маленький нежный рот, словно созданный для поцелуев. В углу неровным детским почерком было написано „Сабина, любовь моя“.

– Феликс! – закричала я, позабыв, что в этом храме искусств нужно соблюдать тишину, – посмотри, что я нашла!

Феликс подбежал, зажимая локтем какую-то книгу, поглядел через мое плечо и ахнул:

– Ну и имя – Васька Пикассо!

– При чем тут имя? Ты глянь – может быть, это портрет нашей Сабины?

– Об этом можно спросить только у твоей Лины.

– Тогда пошли звонить!

Мы наспех купили обе книги, мою – за три рубля, Феликсову – „Воспоминания, сновидения, размышления“ Карла Густава Юнга – за 230 рублей, и галопом помчались в гостиницу, разбрызгивая лужи. В номере мы быстро сбросили мокрые туфли и носки, влезли под одеяло и стали названивать Лине. Задача оказалась непростой – на карточке было три телефонных номера, из которых один не отвечал, второй оказался факсом, а третий после долгого перепева гудков произнес официальным женским голосом: „Резиденция Марата Столярова“.

Испуганная стальной неумолимостью этого голоса, я робко попросила к телефону Лину Викторовну.

– Она устала и прилегла отдохнуть, – все так же неумолимо оборвал меня голос, но я устояла и попросила позвать Марата.

– Кто его спрашивает? – сурово уточнил голос.

Я, робко покосившись на Феликса, промямлила:

– Скажите, Лилька-золотая ручка, – и тут же вылетела из кровати, подгоняемая мощным пинком под зад.

– Ты и Марату золотая ручка? – прорычал Феликс, вмиг утратив всю свою европейскую вежливость. На выяснение отношений времени не осталось, потому что Марат уже взял трубку.

– Чего тебе надо? – спросил он самым хамским тоном.

– Пожалуйста, немедленно позови маму.

– Тебе же сказали: она устала и прилегла отдохнуть.

– Ты передай ей, что это по поводу Сабины, и увидишь, что она тут же придет в себя.

– Расскажешь ей это через три дня в аэропорту.

– Послушай, если ты не подзовешь ее сейчас же к телефону, она никогда тебе этого не простит.

Не знаю, чем бы это кончилось, если бы в комнату не вошла Лина.

– Кто там? Лилька? – спросила она. – Дай-ка мне трубку!

И тут все мигом уладилось: Марат, сердито ворча, выдал ей машину с шофером, а потом передумал и решил сам нас сопровождать. Пока они собирались и добирались, мне пришлось потратить немало сил и времени, чтобы убедить Феликса, что золотая ручка – это всего-навсего моя всенародная лабораторная кличка. Пришлось даже пустить в ход эту самую золотую ручку, чтобы смягчить его