и понял, что лицо у нее особенное. Я взял мел поострей и нарисовал все ее странности одной линией – вышло еще шикарней, чем дочка. Вы поймите, это я вам сейчас с высоты восьмидесяти трех лет так умно рассказываю, а тогда я был маленький голодный зверек, который чутьем знал, где ему перепадет кусочек хлеба.

– Вставай, – женщина подняла меня за воротник, – и пошли!

Я был не дурак, чтобы за ней пойти за так, и заорал:

– Не думайте зажилить мои двадцать копеек!

Она засмеялась, достала из сумочки целый рубль и протянула мне:

– А теперь пойдешь, Пикассо? Я накормлю тебя гречневой кашей с молоком и отправлю в баню. Скажи, ты давно мылся в бане?

Я не знал, что ответить – в бане я не мылся никогда. Мы свернули за угол и подошли по узкой улице к красивому дому, по всей длине которого были выложены голубые плитки с синими цветами.

По дороге она спросила меня, с кем я живу. Я рассказал, что до прошлой зимы жил с мамкой, а весной мамка померла, и я остался один. Ем то, что зарабатываю рисунками, сплю под скамейкой на бульваре.

– А что будет зимой?

– А зима обязательно будет? – спросил я, но тут мы пришли.

Охранник в дверях схватил меня за шиворот:

– А этого куда, Сабина Николаевна?

– Этот со мной! – ответила она, и я понял, что она начальница.

– А Вера Павловна что скажет? Он же вшивый.

– Вера Павловна скажет „спасибо“, а вшей мы выведем, – засмеялась Сабина Николаевна, и меня впустили, а ее девчонку – нет.

Меня вымыли чем-то вонючим, волосы остригли налысо, надели длинный халат и повели кормить. Пока я ел кашу с молоком, вошла Сабина Николаевна и спросила, сколько мне лет. Я точно не знал, но подумал и сказал „шесть“.

– Забудь навсегда, – приказала Сабина Николаевна, – теперь тебе будет пять. А ну, повтори: сколько тебе лет?

– Пять, – твердо сказал я: если бы Сабина Николаевна велела мне сказать пятьдесят, я бы сказал пятьдесят. Меня повели в красивую комнату, где за большим и скользким, как каток, столом сидела полная дама в очках.

– Это и есть твой Пикассо? – спросила дама. Но ответа я не услышал, а уставился на окно – оно было огромное, во всю стену и без всяких рам, и я забыл и про Сабину Николаевну, и про даму в очках.

– Васька, – услышал я издалека чей-то голос, – ты можешь нарисовать портрет Веры Павловны?

А кто это Вера Павловна? А, наверно, дама в очках.

– Могу, – сказал я, но тут нет асфальта. Можно на полу?

– Почему на полу? – спросила Вера Павловна.

Сабина Николаевна захохотала:

– Он рисует мелом на асфальте. О бумаге и карандаше он, скорей всего, понятия не имеет.

Вера Павловна махнула рукой:

– Раз так, пусть рисует на полу!

Я сел на пол – пол был необыкновенный: в мелкую елочку, гладкий и блестящий, – и взял свой лучший мелок. Одним движением я нарисовал Веру Павловну – ровно подстриженные волосы, круглые губы, очки и глаза за очками. Обе женщины встали и уставились на мой рисунок – по-моему, вышло не так уж плохо.

– Потрясающе! – воскликнула Вера Павловна. – И что, его никто не учил?

– И никто не кормил, – добавила Сабина Николаевна.

Вера Павловна приподняла меня за плечи:

– Легкий, как птичка! Неужели ему пять лет? – У меня сердце замерло, а Сабина Николаевна ответила:

– Вряд ли четыре, для четырех он слишком развитый. Просто недокормленный.

– Но мы не можем принять его, это против правил.

– Может, лучше позвать Отто?

– Отличная идея! – Вера Павловна послала секретаршу на первый этаж, и та привела высокого дядю с бородой – сразу было видно, что он начальник, еще главнее Веры Павловны и Сабины Николаевны.

– А-а! – воскликнул Марат. – Я знаю этот дом, это бывший дом Горького. А Отто – это знаменитый полярник Отто Юльевич Шмидт. В его институте на третьем этаже был отдел психологии, где директором была его жена Вера.

– Все ясно, – сказала Лина – значит, первые годы по приезде в СССР Сабина работала у Веры Шмидт.

Ваське не терпелось продолжить рассказ:

– Ну, что у вас тут? – спросил Отто Юльевич. Вера Павловна показала ему на портрет:

– Какая точная рука! – воскликнул он, – а почему на полу?

– Художник не умеет рисовать на бумаге.

– Художник, что ли, этот червячок в халате?

Обе женщины дружно закивали.

– Вы говорите, ему пять? Ладно, впишите его в старшую группу, но чтобы все было чин-чином.

И меня оставили в этом красивом доме. Дали новую одежку и уложили в койку с простыней. Я до тех пор на простыне не спал никогда, но оказалось не так уж плохо, хоть она немножко кололась.

И началась у меня новая жизнь. Это оказался не детский дом для беспризорных, а научный институт, где проверяли что-то про детей. У нас в группе был еще один Васька, только фамилия у него была Сталин. Меня лечили, кормили, учили читать, а главное – дали мне коробку с красками, кисти и сколько хочешь бумаги и велели нарисовать портреты всех детей и воспитателей. Эти портреты развесили по всем стенам – вот смеху было! Сабина Николаевна очень любила давать нам разные задания: например, нарисовать какое-нибудь дерево, а потом закрыть глаза и нарисовать его с закрытыми глазами, а потом лечь и нарисовать его лежа. Это было очень интересно.

Но потом начались неприятности. Сначала пришли какие-то сердитые тети и дяди и велели нас всех переписать в большую тетрадь в клеточку. Некоторых детей подобрали на улице, как меня, и у них не было фамилий. Нам всем дали фамилии, которые вписывали в тетрадь. Когда дошла очередь до меня, кто-то крикнул „Васька Пикассо!“ Все засмеялись, и меня так и записали. Так я и остался Васька Пикассо на всю жизнь.

Потом пришли другие, тоже сердитые, и стали вызывать нас по одному и задавать странные вопросы – например, трогает ли Сабина Николаевна нас за пипки. Целует ли она нас в шею и гладит ли по попке. Мы не знали, что отвечать, но они все время записывали что-то в свои толстые тетради. А потом, в один зимний день, к дому подъехала большая черная машина, в нее посадили Веру Павловну и Сабину Николаевну и увезли. Отто Юльевича не было тогда в Москве, он уехал куда-то на Северный полюс, и некому было за них заступиться.

Вера Павловна вернулась через неделю, бледная и испуганная, а Сабину Николаевну мы больше не видели