Прочитал, глянул на спутников, скосил жуткий глаз:

— Гм…

И три мужика, не последние люди в деревне, послушно двинулись назад, через луг, оставляя Парфеныча перед стеной березняка. Там, за спиной, опять бубнил Парфеныч, не разобрать что.

Сначала было очень слышно, когда Парфеныч перестал бубнить, тоже пошел через луг. Слышны были шаги, свистела трава об Парфеныча. А потом ничего нельзя было разобрать, потому что сзади возник, нарастал шум и вой. Словно невероятной силы ураган обрушился на лес, клонил деревья, ломал ветки, выл, поднимая силу звука до невероятного, заставляющего пригнутся, рева. Пришла в голову мысль, что человек не может переносить такие звуки. Только огромным усилием воли Андрей тогда не обернулся, хоть твердо знал, что нельзя.

А потом звук исчез, словно его обрезало ножом. Разумеется, ни одна веточка, ни один листок не были повреждены в лесу. Деревья стояли, как будто не только страшный ураган — даже легчайший ветерок никогда не касался их крон. Ни одна травинка не согнулась, не была примята на лугу — кроме тех, по которым прошли люди. А под кедром лежала пропавшая корова, и все четверо пошли прямо к ней. Животное лежало на боку, словно кто-то принес ее сюда и положил, как маленького ребенка или домашнюю кошку. Андрей навсегда запомнил озадаченное выражение на морде коровы и уже тогда подумал, что жаль — невозможно спросить, где была корова и что видела. Корова и встала через несколько минут с таким же озадаченным, удивленным выражением, и оно сохранялось у животного до тех пор, пока ее не привели в деревню и не поставили в хлев. И даже там еще было у нее некоторое удивление всем окружающим — до первой дойки. Корова, кстати, оказалась насухо подоена, и снова доить ее привелось очень не скоро.

И все пять лет с этого случая Буренка оставалась самой обычной животиной… но трудно ждать, чтобы хозяин не помнил этой всей истории и не испытывал бы… трудно сказать, чего именно. Например, он вряд ли стал бы бить Буренку или отдал бы ее кому-то. Неведомая сила вручила корову ему — и хозяин относился к событию с должным благоговением, и уж конечно, безо всякого легкомыслия. При том, что все попытки выяснять у Парфеныча, что теперь можно делать с коровой, отвечал только пожатием плеча. Мол, ты обет принимал? Принимал. Выполнил ты обет? Выполнил, тому я сам свидетель. Чего тебе еще? И от тебя — чего еще? Вернули тебе корову — пользуйся, как всякой другой живой тварью. Но Андрей Иваныч был уверен — Буренке суждена долгая жизнь, уж что-что, а зарезать на мясо ее хозяин не решится никогда.

Андрей Иванович и сегодня шел к Парфенычу — так уж повелось, что отпуск брали у него перед дорогой. Вообще-то отпускать должен был тот, кто еще сам ходит в лес… Но три года, как Парфеныч обезножил, а другого подходящего старика не оказалось в деревне. И уже лет пятнадцать, как забылось его настоящее имя. Все «Парфеныч» и «Парфеныч», так и привыкли. Отец Андрей сто раз собирался спросить, чтобы в случае чего, правильно отпеть новопреставленного. И забывал, по легкомыслию, не слишком простительному для пастыря.

И еще об одном никак не мог спросить Андрей Иваныч… Парфеныч еще помнил те, самые Первые Ключи. Должен был и знать, что приключилось в тех Первых Ключах с оперуполномоченным. Андрей Иванович раза два уже хотел задать вопрос и два раза словно запнулся об эти карие глазищи без зрачков. Парфеныч сам поворачивался к нему и упирался глазами в глаза, ждал. То ли чувствовал, то ли кто-то подсказывал ему… То ли просто был он очень опытен и хорошо чувствовал людей. Во всяком случае, задать вопрос Андрей Иванович так и не смог, а жаль — если Парфеныч помрет, то уже и некого спросить.

— Здравствуй, батюшка.

— Здравствуйте, Олимпиада Силовна.

Жена Парфеныча моложе, не помнила Первых Ключей. Но кажется старше, чем муж.

Андрей Иванович неторопливо минул заросший травой дворик. Старики могли бы прополоть, не хотели — любили, чтоб больше травы. Взошел на серое крыльцо, отворил дверь, неторопливо поклонился образам.

— Здравствуй, батюшка. Уходишь?

— Здравствуй, Парфеныч. Ухожу на три дня.

Священник присел на лавку, напротив грузного, массивного Парфеныча. Мерцала лампадка, освещая правый бок старика: иссеченную морщинами щеку, массивное ухо среди разноцветных волос: Парфеныч до конца не поседел, волос был и черный, и седой. Другую сторону Парфеныча освещал тусклый вечерний свет из узенького низкого окошка.

— На три дня… Не охотиться. Не грибничать… Все верно?

— В Пещеру иду, к Шару.

И на мгновение прикрылись веки. Закрыв глаза, Парфеныч посидел с полминутки, подумал.

— Что, так и не знает народ, выходить ему в мир или нет?

— Не знает, Парфеныч, и я тоже не знаю.

— А Шар, значит, думаешь, знает… Ну ладно. Значит, обет тебе нужно такой: не знать крови, не знать гриба, не знать мяса… Тут большой обет нужен, для такого дела. А волоса не стричь — тут ты всегда и так…

— Не знать крови — хорошо. Только я же далеко пойду. Вдруг зверь?

— В августе зверь?

— А если?

— А «если» — на кедр полезай. Подумай сам — перед Шаром, когда спросить надо — и меньший взять обет… Можно ли?

— Прав ты, Парфеныч, нельзя. А «не знать бабы» — давать ли?

— Нужды нет… На три дня — таким отпуском Хозяина гневить… Ну, с богом?

— С богом.

Парфеныч потянул сложенный втрое, пожелтелый листок из-за иконы Богоматери. Трещала лампадка, меркнул вечерний свет в окошке. Не от заката — еще рано. Солнце перемещалось, уходя от узости окна.

Спешить, конечно, было некуда и незачем. Парфеныч бубнил с бумажки, Андрей Иваныч повторял. Свету стало еще меньше, когда бумажка ушла обратно, за оклад образа.

И что-то вдруг кольнуло отца Андрея в сердце, когда бумажка исчезла, остался маленький желтый треугольничек, уголок сложенного; вот и решилось. Вот он и идет туда, где что-то высшее скажет ему, а тем самым всей деревне — что делать. Что-то должно произойти.

— Парфеныч…

На этот раз отец Андрей не готовился. Парфеныч повернулся к нему, но без всегдашнего ожидания, делавшего невозможным вопрос.

— Парфеныч… Тебя крестили, вроде бы, Василием? А второе имя-то какое?

Парфеныч молчал с полминуты.

— Второе? А зачем тебе второе? Вроде, к Богу с первым я пойду, с крестильным…

— Сам знаешь… И второе нужно, когда буду тебя отпевать.

— Смотри-ка… Не забоялся сказать, — ухмыльнулся Парфеныч как-то очень хорошо, по доброму. — Константином меня нарекли… вторым именем. Только его не записывай!

— Не запишу… Не запишу, Парфеныч, ты не думай. Ну, до свидания тебе. Счастливо оставаться.

— И тебе — счастливого пути.

Назавтра около шести утра Андрей Иванович, отец Андрей, бесшумно шел через туман. Будь здесь обычная русская деревня в средней полосе или на юге, Андрей повстречал бы полдеревни, пока не вышел за околицу. Здесь же попались ему от силы два-три односельчанина.