— Охотиться будем!

— Не-еет! Знаю я вашу охоту! — вяло отбивался Михалыч. — Вот разве Женька…

— Пойдем в тайгу, парень?!

— Если возьмете…

— Вот это правильно!

Женя пригнулся от акустического удара, потряс головой, словно вытряхивал из ушей набившиеся туда звуки.

— Тут, кстати, один Андреев уже был, в пещеру ушел.

— Один?!

— Одного мы не пустили бы. С Андреем, с Алешей.

У Михалыча восстановился обычный для него кирпично-красный цвет лица.

— А я лучше займусь тут семейной идиллией… Поваляюсь тут, у речки, с дочкой, наше дело стариковское… — юродствовал Михалыч, едва переваливший за сорок. — Банька, песен попою…

— И за грибами?!

— За грибами пойдем.

— В общем, отдыхать?

— Отдыхать!

Приезжие втаскивали в дом кучу разной провизии, снаряжения и барахла, необходимого для жизни в диких местах с маленькой дочкой.

— Ну так давай топить баню!

И опять имели место быть события, которые трактовать можно было по-разному. Резались помидоры на салат, что-то тушилось в огромной кастрюле. Сосредоточенный Маралов разделывал мясо, выжимал на него лимон, задумчиво нахмурившись, проверял результат. Аполлинария изучала боеприпасы Маралова, колотила молотком по капсюлям, ковыряла пальцем в стволах и замках. Временами становилось странно, что ребенок еще не взорвался. Надежда Григорьевна рассказывала Лене, мужу, Евгению и Мишке про то, что она нашла, последний раз перечитывая Пушкина. Мишка то слушал внимательно, то начинал отчаянно орать.

А из сарая, под аккомпанемент буханья колуна, раздавалось бодрое, жизнерадостное пение начавшего отдыхать Михалыча, похожее на вой волчьей стаи не из мелких:

Я помню тот ванинский порт,

И рев сирены угрюмой,

Как шли мы по трапу на борт,

В холодные мрачные трюмы.

От качки стонали зека,

Обнявшись как родные братья,

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья!

Так и допел эту страшноватенькую песню, вплоть до «жалистного» конца, слышанного у костров, в огне которых шипели ломти человечины:

А может, меня ты не ждешь,

И писем моих не читаешь!

Встречать ты меня не придешь,

А если придешь, не узнаешь!!!

Маралов таскал огромные охапки дров — самого не было видно. Из бани доносился приятный запах первого дымка, сухой и теплый, булькали бочки, а Михалыч пел все так же весело и жизнерадостно, и никакие стены бани не были в силах удержать трубного воя.

Эстроген в крови бушует,

Эстроген в крови бурлит.

Дева юная тоскует,

Нервно клитор теребит!!!

Деве, чтоб не быть унылой,

Очень нужен андроген.

Так вводи скорее, милый,

Эрегированный член!!!

Тут из распахнутых дверей донесся взрыв дикого хохота, и снова пение, но уже совсем на другой мотив. Раньше Михалыч, как получалось, пел напевно, а теперь орал хлестко, энергично, никак не сообразуясь с мелодией.

Только в маточной трубе,

Видно, засорение,

Ни оргазма, ни тебе

Оплодотворения!!!

И по-прежнему широко, напевно, подводил Михалыч итог всему этому безобразию:

Так занимайся онанизмом,

Мастурбируй в ванне!

Будешь, как при коммунизме,

В кайфе и в нирване!!!

И снова раздался взрыв хохота. Тут нервные люди снова захотели бы взглянуть на Лену… Но привычная Лена во вменяемости мужа не усомнилась, по-прежнему вела с Надеждой Григорьевной беседы о поэтике Пушкина, а к воплям из бани относилась с совершеннейшим хладнокровием.

А Михалыч уже сменил репертуар:

Die Fahne hoch! Die Reihen fest geschlossen!

SA masrschiert mit ruhig festen Schritt.

Kameraden, die Volksfront und Reaktion erschossen

Marschieren im Geist in unsern Reihen mit!

Михалыч жизнерадостно выпевал слова, под которые на берлинских изогнутых улочках сходилось обезумелое пролетарское зверье, резало друг друга финками, швыряло булыжники, выкалывало моргалы, рвало пасти, палило из револьверов.

Die StraBen frei den braunen Batallionen,

Die StraBen frei dem Sturmabteilugsmann

Und sehen aufs Hackenkreuz voll Hoffnung schon Millionen

Der Tag fur Freiheit und furs Brot bricht an!

Zum letzten Mai wird nun Alarm geblasen,

Zum letzten Kampf hier stehen wir bereit,

Und flattern Hitlers Fahnen uber alle StraBen,

Die Knechtschaft dauert nur eine kurze Zeit!

<Эту песню сочинил в 1920-х годах берлинский сутенер Хорст Вессель, горячий сторонник нацистов. Спустя три года Хорста Весселя в пьяной драке убил другой берлинский сутенер, сторонник коммуниста Эрнста Тельмана. С тех пор сам Хорст Вессель был объявлен нацистами «мучеником идеи», а сочиненный им гимн стал официальным гимном нацистов. По-русски подстрочник этого куплета звучит приблизительно так:

Знамя выше! Тесней сомкнуть ряды!

Штурмовые отряды шагают широким уверенным шагом.

Товарищи, расстерянные народным

фронтом и реакционерами,

Шагают в духе в наших рядах с нами!

Дорогу коричневым батальонам!

Дорогу штурмовикам!

И видят в свастике уже миллионы

День, когда им будут даны свобода и хлеб!

В последний раз звучит для нас тревога.

В последний раз стоим мы здесь в готовности.

И реют гитлеровские знамена над всеми улицами,

Рабство продлится уже недолго!

Как видит читатель, песни коричневых похожи как две капли воды на песни красных, не различить.