тесным образом связаны между собой, из этой связи вытекло и увлечение оборонцев военными вопросами.

В обстановке напряжённой борьбы между пораженцами и оборонцами за время войны среди нас сложилось определённо враждебное отношение к «школе прапорщиков». Для нас ясно было, что непримиримая, напряжённая борьба между нами и оборонцами не является простым политическим спором, что взаимное озлобление, которое охватывает нас во время дискуссий, свидетельствует о наличии между нами весьма глубоких, чисто классовых противоречий. Сквозь оборонческий туман нам ясно вырисовывалось лицо «демократической» коалиции, и потому мы «школу прапорщиков» стали расценивать как боевую силу оборончества в борьбе, когда окажемся за стенами каторги. Этим и определялось наше отношение к ней.

Война нещадно ломала нашу каторжную жизнь, перетрясала все наши политические группировки, перетасовывала людей, в корне изменяла политические взаимоотношения групп и личные отношения отдельных лиц.

Изменялось мышление, изменялась психология, политическая каторга резко кололась на два непримиримо враждебных лагеря.

Это было фактом, определяющим наши будущие отношения. Повседневная жизнь внешне протекала по-прежнему: глубокая пропасть плотно прикрывалась явлениями внутренней жизни, вытекающей из условий каторги.

У многих опять оживились мечты об амнистии. Причиной этих мечтаний явились толки в печати о том, что ожидается амнистия по поводу объявления войны, что это является необходимым и неизбежным и что правительство пойдёт «на примирение с обществом», чтобы не вести войну изолированно. Надежды на амнистию подкрепились и рескриптом председателя совета министров на имя Государственной думы в 1915 г., в котором указывалось на желание правительства сотрудничать с обществом.

В результате этого рескрипта начали организовываться военно-промышленные комитеты, где меньшевики на практике, вкупе с капиталистами, осуществляли свои оборонческие задачи. Об амнистии говорили главным образом патриоты, считавшие до войны, что «демократия войны не допустит», а теперь настойчиво пропагандировавшие необходимость участия «демократии» в войне. Однако надежды на амнистию с каждым годом войны слабели. Широкое участие «демократии» в военном сотрудничестве с правительством в форме организации Союза земств и городов, а также военно-промышленных комитетов не приблизило амнистии; надежды на амнистию рушились.

Война быстро истощила военные запасы, не стало хватать заводов на их производство. Правительство решило использовать для этого все тюремные мастерские. В мастерские Александровского централа поступило предложение от Иркутского военно-промышленного комитета на производство ручных гранат. Мастерские согласились принять заказ, и начальник заключил с военно-промышленным комитетом договор.

Мы узнали об этом и сейчас же поставили, перед четырнадцатой камерой вопрос, допустимо ли политическим, находящимся на каторге, брать на себя исполнение военных заказов. Мы предлагали поставить этот вопрос перед коллективом на принципиальную плоскость, с установкой, что политические каторжане, являясь врагами существующего правительства, считают недопустимым для себя принимать участие в кровавой бойне хотя бы в форме производства предметов военного снаряжения.

Наша постановка вызвала резкую дискуссию в камере. Оборонцы окрестили нас демагогами, авантюристами и с яростью выступили против нашего предложения. Однако большинство камеры было с нами, и наше предложение было принято.

Решение четырнадцатой камеры вызвало переполох у оборонцев и оживлённую дискуссию во всех камерах.

Оборонцы настаивали на отклонении нашего решения и на допущении производства всех работ, связанных с обороной, но более умеренные из них понимали всю серьёзность вопроса, понимали, что мы не оставим борьбы и будем будоражить весь коллектив, не останавливаясь перед расколом, и старались найти приемлемый компромиссный выход, который бы ослабил наши нажимы.

После долгих и горячих дискуссий по камерам старостат коллектива выработал длиннейшую и убогую по своему политическому содержанию резолюцию:

«Решение вопроса о принципиальной допустимости или недопустимости милитаристических работ в настоящее время для нас является невозможным.

Там, где не могли договориться вожди интернационала, не нам выносить общее суждение и обязывать товарищей следовать ему. Если нам этот вопрос приходится решать, то мы подходим к нему не с общеполитической точки зрения (мы в условиях современной войны не знаем таковой), а исключительно учитывая особенности нашего положения, как политических заключённых. Так что наша позиция не принципиальная, а чисто тактическая…

Исходя из тех соображений, что участие политических в изготовке снарядов, шанцевого инструмента и т. п. предметов на каждом шагу может быть сочтено за стремление заслужить благоволение начальства «патриотической работой», что сверх того на эту работу наверное не приминут указать, как на пример, достойный подражания со стороны всех и всяких «общественных смутьянов», и, наконец, на неё же могут сослаться, как на сочувствие социалистов войне, мы полагаем, что от этих работ нам следует воздержаться. Может быть, вообще выполнять милитарные заказы и можно, может быть, в современной войне надо быть на стороне «согласий» или «союза». Эти великие вопросы мы решать не берёмся. Но, исходя исключительно из тюремных соображений и конвенансов, мы от специфически военных заказов, от изготовления вещей и предметов, предназначенных целям разрушения и смерти, полагаем нужным воздержаться. Но наряду с заказами предметов военного снаряжения могут быть работы вещей, предназначенных для лазаретов и тому подобных учреждений. Ясно, что они также вызваны войной, но ясно вместе с тем и то, что эти вещи в большей или меньшей степени предназначены для того, чтобы не наносить ран, а целить их. И по нашему мнению нет никакого основания отказываться от изготовления кроватей для лазаретов, носилок для раненых или участия на полевых работах на полях призванных. Возможно, что сверх этих работ, распределённых нами по двум категориям «разрушения и исцеления», могут представиться работы и характера чисто нейтрального, от которых отказаться также нет никаких оснований…

Мы знаем, что в коллективе политических имеются лица различных и диаметрально противоположных взглядов на современную войну и на должное отношение к ней. Может быть, многие не согласятся с нами и с нашим решением и с нашей классификацией. Спорить с ними принципиально, с точки зрения общих положений логики, морали или революционных программ, мы, конечно, не можем, да и ясно, что в условиях современности эти споры были бы бесполезны.

Мы решаем эти вопросы исключительно тактически, принимая во внимание особенности нашего положения и полагая, что распространение неправильного понимания наших поступков в одинаковой степени нежелательно для всех товарищей».

«Это обращение, — пишет в своих воспоминаниях И. Фабричный, — было написано руководящим органом коллектива политических, оно и было принято как резолюция подавляющим большинством политических. Резолюция, разумеется, половинчатая, но другая едва ли могла пройти, очень уже разны были взгляды по данному вопросу».

Нашу большевистскую группу ни с какой стороны эта нелепая резолюция не удовлетворяла, но наши союзники приняли её практическую сторону, и резолюция получила большинство даже в нашей камере…

— Чего вы кипятитесь? — успокаивали нас наши союзники. — Добились отказа от «специфически военных» заказов и точка.