и 1960-х Юл работал консультантом Верховного комиссара ООН по беженцам и написал книгу «Выводите детей: путешествие к забытым народам Европы и Среднего Востока». В 1974 году поехал во Вьетнам и удочерил двоих осиротевших девочек. Позже стал почётным президентом Международного цыганского союза.

Он создал фирменный брутальный образ, важную роль в котором играет бритая наголо голова. Поводом впервые показаться со сверкающей макушкой стала принесшая ему «Оскар» роль короля Сиама, брившего голову в буддийском монастыре. Шаг был вызывающим: в 1940-х, пишет Рок Бриннер, лысина считалась если не позорной, то комичной (времена Гоши Куценко ещё не пришли – приблизил их именно Юл). Одно время Бриннер даже носил парик.

В 1965 году Юл отказался от гражданства США, не желая платить налоги с гонораров. Сегодня он мог бы, подобно Депардьё, принять гражданство РФ и даже переехать в родной Владивосток, но тяжелобольной (травма позвоночника, инсульт, рак лёгких…) Юл умер в 1985-м, напоследок записав ролик-завещание о вреде курения. Во Владивосток за него вернулся сын Рок. Он закольцевал одиссею своей семьи, пройдя по Владивостоку в сапогах, которые носил Юл в «Великолепной семёрке».

Во Владивостоке Рок познакомился с рок-музыкантом Александром Ф. Скляром, на творчество которого повлияли исполнявшиеся Юлом Бриннером и Алёшей Димитриевичем цыганские романсы. Скляр в 1980-х служил дипломатом в Северной Корее, в Чхонджине, совсем рядом с Новиной – имением дальневосточников Янковских (друзей и даже родственников Бринеров), где бывал Юл. Именно там Скляр сочинил песню «Аргентина», в которой упомянут «цыган Алёша»; позже Скляр напишет предисловие к русскому изданию книги Рока Бриннера об отце.

Всё – рядом, всё – сейчас.

Юл Бриннер не просто рождён во Владивостоке. Он рождён Владивостоком. Дитя страстей своего рода, бурь своего века, духа своего города.

Уроки хунхузского

Слов дальневосточного происхождения в русском языке немного. Все они – редкие, краснокнижные. Слишком недолго русские живут на Дальнем, слишком нас здесь мало, да и культурный взаимообмен с настоящими азиатами – японцами, корейцами, китайцами – очень слабый. Из китайских слов, проникших в русский, навскидку вспоминаются чай, чесуча (у Станюковича – «чечунча»), женьшень, фанза; из корейских – минтай, из японских – иваси… Даже при тесных, например, торговых контактах, как правило, китайцы изучают русский, а не наоборот; в приграничных китайских городках на русском говорит едва ли не каждый, в приграничных российских на китайском – почти никто.

Как ни странно, знакомство с Японией долго шло у нас через Запад и англоязычную культуру, что породило спор «сусистов» и «сушистов»: на что больше похоже шепелявое японское shi? По тем же причинам многие японские слова прописались в русском языке в исковерканном виде. В английском, к примеру, нет буквы «ё», из-за чего слова с соответствующим звуком писались через io, получая лишний слог, отсутствующий в оригинале: Токио вместо Токё, Киото (как похоже на русский «киот») вместо Кёто.

Вплоть до ХХ века Япония была страной сверхзакрытой. Первым русским, родившимся в Японии, считается Николай Матвеев, летописец Владивостока. В 1920-х Японию приоткрывали писатели Роман Ким и Борис Пильняк.

Японскими словами изобилует повесть Сергея Диковского «Патриоты» о жизни приморской границы в 1930-х: хантэн, сакэ, синдо, хибати, сампасэн, исабунэ, ханьши, соба, сэнсэй, кавасаки. Вот музыкальный инструмент «самисэн» – сейчас принято говорить «сямисэн», вот игра «маджан» – маджонг, вот деревянные тапки «гета» (теперь пишут «гэта»), «остров Тайван» (Тайвань). Диковский был первопроходцем, этих слов в русском языке тогда не было, и видно, с каким наслаждением недоучившийся востоковед тащил их в родную речь. Цитировал японские поговорки и даже японскую песню «Катюша неописуемой красоты», сложенную в честь толстовской героини Кати Масловой: «Катюса каваийя вакаре но цураса», то есть «Катюша кавайная» – понятно без перевода. Вот японские солдаты, готовясь завоёвывать материк, учат русский, и писатель смотрит на родную речь чужими глазами: «Легче пройти с полной выкладкой полсотни километров, чем произнести правильно “корухоз” или “пуримёт”… Это был странный язык, в котором “а” и “о” с трудом прорезывались среди шипящих и свистящих звуков, а “р” прыгало, как горошина в свистке». Японский солдат-балагур Тарада утверждает: «Русский понятен только после бутылки сакэ». По его словам, одному пехотинцу после занятий русским даже пришлось ампутировать вывихнутый язык… В «Приключениях катера “Смелый”» Диковского уже советские моряки-пограничники, охраняющие Камчатку, штудируют японский, путаясь в непривычных, избыточно вежливых конструкциях: «Ни боцман, ни я не могли уяснить, почему “простудиться” означает “надуться ветром”, а “сесть” – “повесить почтенную поясницу”. Я сам встречал фразы длиной метров по сто и такие закрученные, что без компаса просто выбраться невозможно. По-русски, например, сказать очень легко: “Я старше брата на два года”, а по-японски это будет звучать так: “Что касается меня, то, опираясь на своего почтенного брата, я две штуки вверх”. Сначала дело не клеилось: легче нажать спусковой крючок, чем приставить к слову “бандит” частицу “почтенный”. Но мы были терпеливы и уже к пятому уроку вместо понятного на всех языках: “Стоп! Открою огонь!” – могли сказать нараспев, по-токийски гундося: “О почтенный нарушитель! Что касается вас, то, опираясь на господин пулемёт, прошу остановиться или принять почтенную пулю”».

У Диковского, погибшего в начале 1940 года на финской, интересны довоенные армейские жаргонизмы: грузовики вязнут в грязи «по диффер» (сейчас сказали бы – «по мосты»), боевые листки называются «ильичёвками», бойцы носят «мильсовские гранаты». Их Диковский сравнивает с перезревшими треснувшими плодами; маузер у него «разгрызает» обойму.

Военный язык – и официальный, уставной, бронзово-чеканный, и казарменный жаргон – крайне интересен сам по себе. Взять «ядро» и «гранату»: смертоносные снаряды сравнивали с орехом или фруктом (granatus значит «зернистый»). Ручная осколочная граната Ф-1 прозвана лимонкой – получился взрывчатый гибрид, незнакомый даже Мичурину. При этом и гранат, и лимон почему-то перевели в женский род.

У Фраермана упомянут «ментуй», то есть минтай, у Диковского рыба «нярка» – теперь «нерка» и «кет» (чуть раньше, у Арсеньева, была и «кэта» – ныне только «кета»; разнобой говорит о том, что слово попало в русский язык недавно, только-только остепенилось). Слово «лосось» у Диковского употребляется в женском роде. Интересно, что первые русские насельники Приморья, особенно из староверов, давали женский род тигру с кедром: «тигра», «кедра». Когда Диковский говорит о «бобровых лежбищах», речь идёт о калане, которого ещё зовут морской выдрой, как лахтака – морским зайцем. Всё это наследие привычек речного народа, вышедшего к океану и давшего морским рыбам имена пресноводных – окуня, ерша. Если называть каланов бобрами перестали, а Бобровое море переименовали в Берингово, то не менее нелепые «морские коты» остались. Соответствующих зверей