— Да она, небось, и думать забыла! — с горечью воскликнул чатури.

Михаил Анатольевич внезапно помрачнел. Он улегся обратно в постель, безропотно позволил Босоногому колдуну осмотреть себя и выслушал похвалу своему состоянию, не произнеся при этом ни слова. И когда колдун ушел в соседние покои осматривать Баламута, он продолжал лежать молча, глядя в потолок над собою.

Чатури долго еще ворчал что-то себе под нос, то ругая Де Вайле, то сетуя на богов, посылающих ему столь неудобоваримые знания. Потом закрыл клюв и некоторое время молча глазел на Овечкина. И так и не дождавшись ни слова, ни движения с его стороны, вкрадчиво заворковал:

— Необъяснимая депрессия! А ведь я знаю, о чем ты сейчас думаешь!

— Ни о чем я не думаю, — буркнул Михаил Анатольевич. — Сплю я…

— Не бери в голову, ягненочек, — сказал чатури. — Ты гораздо лучше, чем тебе представляется. Что было, то прошло…

— Сгинь!

— Не сгину. И лучшим доказательством тому служит уважение, которое к тебе питают все, кто знает тебя сейчас. Уважение и благодарность. И любовь. Да-да, любовь, нечего морщиться! Девчонка помирает из-за тебя, а тебе и невдомек, все носишься со своими угрызениями…

— Какая девчонка?

— А много ли ты их знаешь? Не считая принцессы Май, конечно…

Овечкин повернул голову к чатури. Лицо его вдруг прояснилось, и глаза заблестели.

— Вот оно что, — тихо, задумчиво сказал он. — Да… ты прав, чатури, я и впрямь тупица…

— Ах! — вскричал тот, в притворном расстройстве обхватывая голову своими крохотными ручками. — Проговорился! Проболтался! Или нет… ты хитростью выманил у меня ее имя!

— Спасибо, — сказал Михаил Анатольевич. — Теперь я знаю, что мне делать с этим грузом, который ношу в себе…

И тихо, счастливо засмеялся.

* * *

Уже на следующий день после свадьбы принцессы, не дожидаясь ее отбытия в Таквалу, Баламут попрощался с Овечкиным, Фирузой и Босоногим колдуном. Потрясенный услышанным от чатури, он собрался на поиски сына, дабы не допустить для него повторения своей судьбы, и эта новая печаль, добавив еще седины в его некогда черные, как смоль, волосы, гнала Доркина в дорогу безотлагательно. Пути их лежали в разные стороны — колдун должен был проводить на Землю своих соотечественников, после чего, впрочем, обещал присоединиться к Баламуту, чтобы помочь в поисках. Себе под нос почтенный старец ворчал, что привычка к подслушиванию до добра не доводит и что ему, кажется, суждено всю жизнь теперь провести в Данелойне, ибо одно дело здесь так и влечет за собой другое…

Для Михаила же Анатольевича Овечкина приключения подошли к концу. Завершился странный, безумный, сказочный отрезок его жизни, и ныне ему предстояло предсказанное Великим Отшельником возвращение домой, возвращение, которого он уже не боялся.

И вновь распахнулись между мирами ворота, которые умеют открывать лишь великие маги с помощью талисманов, — ворота без пропусков и без стражников. Босоногий колдун вывел их с Фирузою из Данелойна и привел в центр Петербурга всего за одно мгновение.

Очутившись на Моховой улице, они обменялись телефонами и адресами и расстались, пообещав друг другу свидеться очень скоро. И Михаил Анатольевич отправился к себе домой, нисколько не беспокоясь о том, что и кого он там застанет.

Тревожила его одна только мысль — как объяснить на работе свое долгое отсутствие. И слегка кружилась голова при виде таких знакомых улиц, таких обыкновенных прохожих, автомобилей, шмыгающих мимо, под привычным сереньким питерским небом — летний денек выдался теплый, но пасмурный. Овечкин был одет в футболку и джинсы, купленные ему еще Никсой Маколеем. И, вспомнив об этом, он с теплым чувством нащупал в кармане последний подарок молодого короля — простое на вид, гладкое золотое кольцо с камнем, зеленым, как глаза всех королей из рода Маколеев. Благодарность Никсы за сделанное Овечкиным для принцессы Май невозможно было соразмерить ни с какою ценностью ни в одном из миров. Даря кольцо, Никса сказал, что все Маколеи, носившие его, были очень счастливы в браке, ибо это был талисман, укрепляющий супружескую любовь. Михаил Анатольевич намеревался надеть кольцо завтра же.

Мысли его перескакивали с одного на другое — то он пытался сообразить, какое нынче может быть число и какого месяца, то вспоминал с улыбкой, как бежал когда-то в паническом ужасе по этим самым улицам, спасаясь от домового, то с волнением думал, как завтра позвонит Фирузе.

Так, потихоньку, он добрался до дому и поднялся по лестнице на свой этаж. Дверь его квартиры была прикрыта, но не заперта. Он толкнул ее и вошел.

При виде его домовой спрыгнул со стола и прижал к голове свои острые ушки.

— Наконец-то, — недовольно пробурчал он. — Умаялся я уже сторожить. Сдаю квартирку в целости и сохранности — хошь проверяй, хошь нет. А я пошел, заждались меня…

— Спасибо, — сердечно сказал Овечкин, и домовой, кивнув, растворился в воздухе, как и не было его никогда.

Проверять Михаил Анатольевич ничего не стал. Он только прошелся по квартире, открывая нараспашку окна и отмечая про себя, какую рухлядь надо вынести отсюда и что да как переделать, чтобы в комнатах стало просторнее и светлее. Затем он вскипятил чайник, заварил чай и в ожидании, пока тот настоится, позвонил на работу, чтобы объясниться не откладывая. Однако в библиотеке, не дав ему и слова сказать, ужасно обрадовались, что его отпуск без сохранения подошел к концу, и поинтересовались, какого числа он выйдет на работу. Овечкин про себя подивился, каким это чудом дела его устроились сами собою, без его участия, и пообещал выйти послезавтра.

Жизнь как будто потихоньку налаживалась. Он налил себе чаю и уселся за кухонный стол. Но только Овечкин успел сделать глоток, в глазах у него неожиданно потемнело — так бывает иной раз, когда резко выпрямишься…

И когда тьма рассеялась, Михаил Анатольевич обнаружил, что сидит уже со своей чашкой в крошечной горенке за простым, гладко струганным столом. За открытым окном зеленела лесная чаща и звенел птичий хор. А напротив за столом он увидел отца Григория, Великого Отшельника, как называли его Ловчий с Пэком. Отец Григорий внимательно, с улыбкою в глазах, смотрел на него.

Михаил Анатольевич машинально отхлебнул еще чаю и поставил чашку на стол.

— Здравствуйте, — растерянно пробормотал он. — Как это я…

— Здравствуй, здравствуй, — сказал отец Григорий. — Это не ты, это я. Уж таким ты молодцом оказался, что захотелось мне, старику, повидаться с тобой еще разочек. Не обессудь за беспокойство.

Овечкин покраснел.

— Что вы, что вы! Я очень рад…

— Ой ли?

Овечкин покраснел еще сильнее, и отец Григорий усмехнулся.

— Ну что, нашел, значит, переплет от книжки своей? — повторил он едва ли не слово в слово сказанное однажды Черным Хозяином Данелойна. Но Михаила Анатольевича больше уже не удивляло, откуда они все знают.