Обо мне – о нас – узнает мир! Чувствую себя дебютанткой на первом балу.

С оптимизмом,

Директриса Джойнс

Как феникс я вылетела из пламени и как феникс родилась заново.

Но поняла это не сразу.

Я мало общалась с другими детьми и вообще с кем-либо помимо ближайших родственников – отца и матери. С ранних лет мне внушали, что местные дети ниже меня по статусу. Я легко в это поверила, хотя положение, которое я занимала в собственном доме, нельзя было назвать высоким. Лишь когда традиция заставила отца устроить рождественский праздник для сотрудников фабрики, мне позволили поиграть с их детьми – этого требовал этикет. Помню, как возглавила небольшую процессию детей, угрюмых и странных, в нарядных рубашечках и передниках, стоявших колом от крахмала. Я отвела их в отцовский кабинет, где они молча уставились на один из его новых приборов, а я наслаждалась непривычным ощущением власти.

Но когда те же самые дети смело выбежали на двор, сверкая грязными коленками, и позвали меня играть в игры, которым меня никто не учил, я почувствовала себя совсем иначе. Зная, что мне ни за что не выиграть, я прибегла к ухищрению, чтобы отпугнуть их и остаться в одиночестве. В журналах, которые выписывал отец, я читала о деятельности медиумов. Вспомнив все, что я знала о них, я закатила глаза, заговорила утробным голосом и притворилась, что одержима призраками. После этого я иногда видела, как дети таращились на меня из-за кустов, но ко мне они больше не приближались.

Лишь после смерти отца местные власти и его душеприказчики, наскоро посовещавшись, отправили меня в школу, куда я никогда раньше не ходила. Утром первого учебного дня меня бесцеремонно вытолкнули за дверь дома соседки (где меня поселили, не спросив, хочу я этого или нет), и я впервые ступила на утоптанную дорожку, которая вела по берегу извилистой реки к зданию школы. Я явилась в школу пыльной и знаменитой; мало того, что я была новенькой, оба моих родителя погибли страшной смертью, да и сама я чудом избежала гибели. Вдобавок ко всему, я заикалась. Когда соседка, взявшаяся проводить меня, отцепила мою руку от своего рукава и была такова, меня окружили дети. Они таращились на меня и толкались. На другом краю двора замер учитель; он словно ждал, какой вердикт вынесут дети, чтобы понять, как себя со мной вести.

Я понимала, как жалко выгляжу. Миловидностью я не отличалась, но родители следили за моим внешним видом, однако после их смерти делать это стало некому. Несмотря на богатое наследство, я могла вступить во владение своим состоянием лишь по достижении совершеннолетия, а пока старая карга, взявшая на себя попечительство обо мне, зажимала каждую копейку. Дешевое клетчатое платье висело на мне мешком; в уродливых ботинках, ради экономии купленных на размер больше, я напоминала клоуна.

Но не так-то просто избавиться от чувства собственного превосходства, если его внушали тебе с младенчества. Поэтому когда дети стали насмехаться надо мной, я ощутила скорее удивление и негодование, чем обиду. Видимо, они приняли меня за кого-то другого, решила я. Вскоре они поймут, что перед ними за человек, и начнут плясать под мою дудку. Мне даже стало жаль самых заносчивых, тех, кому будет сложнее всего подчиниться. Несколько раз я пробовала прибегнуть к старой уловке, которая спасала меня в более юном возрасте: притворилась, что говорю голосом призрака. Но дети лишь смеялись надо мной. Из-за насмешек я стала заикаться сильнее, что спровоцировало еще более целенаправленные и изощренные издевательства. Веселью моих мучителей не было предела.

Как-то раз со мной случился особенно тяжелый приступ заикания, совпавший, что любопытно, с визитом школьного инспектора. Ты, наверное, думаешь, что детям нет дела до того, что подумает о них какой-то инспектор, и случившееся стало для них лишь очередным предлогом надо мной поиздеваться, но после занятий они окружили меня на игровой площадке и стали корить за то, что я опозорила школу, не сумев произнести слово «дидактический». Учительница же, избегая встречаться со мной взглядом – я страшно разочаровала ее, в чем она призналась незадолго до этого, – спокойно закрыла дверь, предоставив меня судьбе.

– Ч-ч-что случилось? Язык п-п-п-проглотила?

Я чувствовала на себе их обжигающие взгляды, насмешливые и неприязненные, они пронзали меня насквозь. Мне казалось, что дети видят, что у меня внутри. Я словно стояла голой перед ними, и они знали все мои слабые места. Почему они могли стрелять глазами, в то время как мои глаза лишь подвергались действию их убийственных лучей? Если мы и встречались взглядами, мой никогда не был таким враждебным и пронизывающим; в нем всегда содержался призыв. Стоило мне опустить глаза, как я запиралась в себе и словно присоединялась к насмешкам над собой.

Я заметила на юбке засохшее пятно от горохового супа и несколько репейников, прилипших к чулку. Одежда на мне пузырилась и висела мешком. Внутри нее я ощущала себя мерзким, инертным, твердым предметом, сделанным, что удивительно, из мяса. Как может мясо рассуждать и тем более говорить? Но даже этот вопрос являлся мыслью, следовательно, со мной все было в порядке; я просто не помнила, как облекать мысли в слова, а слова – во внятные звуки. В моем рту отсутствовали движущиеся части. А может, и рта у меня вовсе не было, лишь гладкая выпуклость под носом наподобие колена или лба? Что если мой язык прирос к нёбу, зубы склеились, а горло затянулось? Жар охватил меня, я превратилась в огненный столп. Волосы встали дыбом. Ушные мочки запылали.

Сейчас я могу предположить, что испытывает призрак, пытаясь двигать ртом живого проводника, чтобы заговорить. Бестелесная струйка воздуха, одним усилием воли пытающаяся привести в движение мышцы и кости. Но именно эта струйка раздувает мехи легких через гортань, управляет шарнирным механизмом челюстей, выпячивает и надувает губы и шевелит языком. Скоординировать столько движений – чрезвычайно сложная задача для бестелесной струйки. К тому же, остается нерешенным ключевой парадокс: разве мясо может говорить осмысленно? В какой момент мясо перестает быть мясом и обретает смысл? И что такое смысл? А раз на то пошло, что такое мясо? «М-м-м-м-м…» – только и смогла я произнести, имея в виду все вышесказанное. [Секретарша, не править.]

Теперь я понимаю, что нашла выход. Не сумев ничего сказать, но и не промолчав, я выразила именно то, что думала: речь невозможна. Однако моих мучителей это не впечатлило, и они сомкнули ряды. Я снова сделала над собой громадное усилие, чтобы вымучить фразу – любую фразу. Я даже не надеялась остроумничать. «Н-н-н-не н-н-н-адо! О-ооставьте меня в п-п-покое! Я… я…»

Я навсегда запомнила этот момент, потому что именно тогда ключ к великой загадке наконец повернулся в замке, и случилось это не потому, что я овладела неким знанием или мастерством, а потому что была растеряна и сомневалась. Именно тогда мертвые наконец заговорили через меня. Из моих уст зазвучал низкий хриплый бас, совершенно не вязавшийся ни с моей внешностью, ни с моими намерениями, но идеально подходящий для того, чтобы озадачить и испугать моих мучителей: